— Не думайте, что мы всегда носим эту тоскливую форму. У нас есть еще воскресные платья — голубые, с вышивкой. А в церковь обязательно надо идти в длинной белой вуали. Прошлый раз Эмили в спешке не сумела ее толком приколоть, и вуаль свалилась. И ее наказали молчанием. На целый день.
Потом безо всякой связи она заговорила об уроках.
— Мне нравится математика. А историю я не люблю. Она наводит на меня тоску. Все эти короли и полководцы, которые воевали, воевали, старались друг друга перехитрить — а потом все равно исчезли. А вот Эмили история нравится. Наверно, я как-то не так устроена, да, Эдвин?
Одной кистью я работал, а другую держал в зубах, поэтому не мог ей ответить и лишь промычал что-то нечленораздельное.
— Вы тоже как-то не так устроены, — сказала она. — Не так, как другие. Я это сразу заметила.
— Может, и так, — вынув кисть изо рта, рассеянно согласился я. — Поверни-ка лучше голову чуть правей.
С минуту Дженни молчала. И вдруг спросила тихим, странно изменившимся голосом:
— А как вы думаете, Эдвин, люди могут иногда знать, что впереди? Ну, то есть что с ними произойдет.
Не будь я так поглощен работой, я бы, наверно, всерьез задумался, с чего это она задает такие вопросы, откуда они у нее. Задумался, а может, и встревожился бы. Но все мои мысли были прикованы к ее лицу, к ее портрету, слушал я ее вполуха и потому ответил почти бездумно:
— Нонсенс!
— А я вот не уверена… — Она покачала головой. — Почему тогда вдруг начинаешь размышлять о том, чего с тобой никогда не было? И становится тоскливо-тоскливо… С вами бывает такое?
Я неопределенно пожал плечами.
— А что если это предчувствие? И в глубине души ты уже знаешь, что это произойдет, только боишься себе в этом признаться. И тебе заранее больно. Только ты называешь это смутной тревогой или еще как-нибудь…
Да, я отчетливо слышал эти слова, такие неожиданные в ее устах, но не в состоянии был в них вдуматься.
— Ты прямо как Белая Королева, — усмехнулся я. — Помнишь, в «Алисе в Зазеркалье»?
— Я не читала.
— Ну, там была такая Белая Королева, которая сперва громко вскрикивала, а потом уже укалывалась булавкой.
Последовала долгая пауза.
— Ладно, не буду вам больше мешать, — проговорила Дженни, и я понял, что она обижена. Понял, но что я мог сделать в своей горячке, подхлестываемый страхом, что день вот-вот начнет угасать, и я не успею кончить…
Больше мы не произнесли ни слова. Дженни сидела не шелохнувшись, какая-то отдалившаяся, погрузившаяся в себя. Я чувствовал свою вину, но, признаюсь, в глубине души был даже доволен: молчание ее пошло портрету на пользу. За этот последний час я сделал, пожалуй, больше, чем за два предыдущих. И наконец, когда окно уже наливалось предвечерней синью, я нанес завершающий мазок и опустил кисть.