— Кажется, кончил, — облегченно вздохнув, проговорил я. — Хочешь взглянуть?
Но Дженни не ответила, казалось, она дремлет. Тихонько ступая, я вышел на лестницу и спустился вниз — помыть руки и освежиться. Я отсутствовал не больше пары минут. Но когда вернулся, комната была пуста. Никаких следов, лишь коротенькая записка на постели:
«Эдвин, дорогой! Я вернусь. Но не скоро. Наверно, весной.
Дженни».
Узнать номер телефона не составило большого труда: под Пикскиллом был лишь один монастырский пансион. Но еще не подняв трубку, я уже знал, что мне ответят. «Простите, такой у нас нет». И я не стал просить их поискать это имя в списках прошлых лет. Допустим, они что-то раскопают — и что дальше?
Что дальше? — на этот вопрос не было ответа. Состояние мое в те дни можно выразить одним словом: пустота. От радостного ожидания, которым я еще совсем недавно жил, не осталось и следа. Да, Дженни как живая глядела на меня с портрета — лучшего из всего написанного мною, — но это только лишний раз напоминало, что ее нет. Ни здесь, в этой комнате, ни во всем огромном мире, что простерся за ее стенами. А в запредельную даль, куда она ушла, мне ходу нет. Снова и снова будет вставать по утрам солнце, распахивая нам двери в новый день, но никогда не откроются двери в день вчерашний.
Я глядел на разбросанные всюду кисти, краски, холсты, и они казались какими-то омертвелыми в своей ненужности. Наверно, вот такой же выморочностью веет от скрипки, на которой никто не играет. Один-единственный звук способен возвратить ее к жизни, вновь сделать музыкальным инструментом. Но некому извлечь этот звук, и скрипка остается просто пустым деревянным ящиком. Опустелым, как моя жизнь.
Никогда я не завидовал людям, с головой погруженным в бескрылое повседневье. Но теперь мне впервые подумалось, как, в сущности, счастливы те, кто живет просто и бесхитростно, не мудрствуя лукаво, не ломая голову над загадками Времени. Быть может, неведение и простодушие — величайший дар, который мы не умеем еще по достоинству оценить. Дар, только и делающий возможной жизнь на Земле — в железном кольце безысходности и мрака. Без этого спасительного неведения человечество давно бы сгинуло, сошло с ума от леденящего ужаса обреченности, от неразрешимости вселенских тайн. Вечных тайн, одна из которых обрушилась на меня всей своей тяжестью…
Это были трудные дни, но мало-помалу я стал выкарабкиваться. Меня спас портрет — точнее, необходимость дописать платье и еще кое-какие детали. Постепенно я втянулся в работу, обретая, нет, не душевное равновесие, но хотя бы нечто похожее.