, моя семья рыдает, я сам пять раз едва ускользал от смерти, мое состояние полетело к черту, я отсидел в
Лондоне в тюрьме, и все потому, что, заставив
Конвент отказаться от моих ружей, заставив его заявить, что
он больше о них и слышать не хочет, и обрадовав этим, к нашему великому прискорбию, врагов Франции,
мудрые и последовательные министры, которые задерживали оружие в Голландии и
преднамеренно лишали вас этого оружия,
пока оно вам принадлежало,
о граждане законодатели, теперь, когда оно более вам не принадлежит,
в ту самую минуту, когда вас заставляют от него отказаться, посылают отнять его военными средствами и,
что хуже всего, делают это от нашего имени. В мировой истории, в истории министров, игравших роковую роль, не найдется примера столь наглых нарушений порядка, столь вызывающей издевки, столь глумливого злоупотребления министерской властью! Вот почему мои испуганные заимодавцы смотрели на меня как на человека погибшего, принесенного в жертву без стыда и совести, вот почему они арестовали меня за долги!
Я обхожу молчанием, о гражданин Лекуантр, ту более чем странную манеру оскорблять меня, на которую вас толкнули; вас, человека, как говорят, весьма гуманного; ни для кого не секрет, что в устах обвинителя сильные ругательства — слабые доводы!
Я не касаюсь расхищения, казны, к которому приводят все закупки, осуществляемые в Голландии любимчиками наших министров, поскольку это не имеет прямого отношения к моему делу, так же как и вопрос о фальшивомонетчиках, сумевших, благодаря тем же самым министрам, выбраться из амстердамской тюрьмы, куда засадил их г-н де Мольд; причем деньгами на их арест ссудил этого посла, совершенно лишенного средств, я, а эти злоумышленники, крайне опасные для государства, не перестают с той поры делать свое дело, отравляя Францию фальшивыми ассигнациями и причиняя ей огромный урон. Эти министры виновны в том, что ни разу не откликнулись на депеши нашего посла по этому вопросу; виновны в том, что ни разу не направили нарочного курьера с ответом ни по этому важному делу, ни по ряду других, затронутых в его письмах, если не считать чрезвычайного курьера, посланного Лебреном и получившего приказ загнать лошадей, но арестовать меня в Гааге, меня, предупредившего их, что я намерен вернуться в Париж и вынести наконец перед Конвентом на чистую воду их темные делишки! Я не скажу здесь больше ни слова об этом, потому что, когда меня станут допрашивать, пробьет час огласить факты, куда более доказанные, чем все те мерзости, которые они взвалили на меня.