Рукшин, у которого мир вызывает, по-видимому, серьезную тревогу и неуверенность в себе, мог по-своему интерпретировать эмоциональное заявление Перельмана. Так, предложения работы в университетах в пересказе превратились во вполне откровенные попытки купить соавторство в доказательстве гипотезы, а усилия Кляйнера и Лотта (позднее также Тяня и Моргана), приложенные к проверке доказательства, предстали в воображении Рукшина и, вероятно, Перельмана попытками присвоить чужие лавры. "Мир науки, причем, как считал Перельман, самой честной науки, повернулся к нему грязной стороной. Математику испачкали и превратили в товар", — заключил Рукшин.
Перельман поделился с некоторыми петербургскими коллегами сходными болезненными воспоминаниями о своей лекционной поездке. Они, в свою очередь, украсили его рассказ подробностями, призванными отобразить его разочарование и боль. Один из них рассказал мне, например, что Перельман обиделся на Гамильтона за то, что тот во время лекции "встал и, топая ногами, вышел из аудитории". Когда я попросила рассказать об этом подробнее, собеседник стушевался: "Насчет "топая ногами" я прибавил, но мне люди пересказывали, что этот уход был демонстративным".
Летом 2006 года Перельман рассказал корреспондентам "Нью-йоркера", что Гамильтон опоздал к началу лекции и не задал ни одного вопроса ни во время дискуссии, последовавшей за лекцией, ни после нее, во время совместного обеда (это сообщение противоречит наблюдению Моргана). По всей видимости, Гамильтон не задал Перельману таких вопросов, из которых следовало бы, что старший коллега предпринял серьезную попытку разобраться в решении. "Я — ученик Гамильтона, хотя и не получил его благословения, — заявил Перельман журналистам. — У меня сложилось впечатление, что он прочитал только первую часть моей статьи".
Чем чаще Перельман упоминал о своем разочаровании математическим истеблишментом, тем охотнее его знакомые, передавая слова Перельмана, уснащали рассказы пугающими подробностями и тем острее он ощущал предательство. Пространство его мира, которое начало сжиматься, когда Перельман был первокурсником, и чуть расширилось во время двух поездок в США, теперь сжималось в точку — так же неуклонно, как соскальзывает со сферы резиновая лента.
С того момента, как десятилетний Гриша переступил порог рукшинского математического кружка — или, может быть, еще тогда, когда его мать объявила своему профессору, что оставляет науку ради семьи, — Перельман был воплощенным математическим проектом. Его вырастила мать, воспитал Рукшин, баловал Рыжик, тренировал Абрамов, направлял Залгаллер, защищал Александров, опекал Бураго и поддерживал Громов для того, чтобы Гриша мог заниматься чистой математикой в мире чистой математики. Перельман отблагодарил своих учителей и доброжелателей тем, что решил самую трудную задачу, какую только сумел найти.