– Вот что вы бабы, за народ, ничего вам сказать нельзя – всё растреплете! – безнадёжно и с укоризной взглянул егерь в сторону супруги, – разболтала?!
– Больно надо, – обиделась Аграфена Петровна, – ничего я ей не говорила, Надька вообще только час назад приехала.
– О как! Ну и откуда же ты доченька про гостя нашего дорогого знаешь? – искренне удивился Кузьмич.
Я напрягся, как мышь перед мышеловкой.
– Начальник пристани нашей, Степан Егорович рассказал, – победоносно приподняв чудесную головку, таким образом вступаясь за мать, ответила Наденька.
– А этот-то, дырявый поплавок, откуда узнал, – на секунду задумался Кузьмич, вновь укоризненно взглянув на жену, – а впрочем, и так всё ясно: природу не исправишь, – махнул он на неё рукой, сев, наконец, за стол.
– Ворчи, ворчи…старый хрыч, – тихо прошипела хозяйка на мужа, – а, вы, Фёдор Фомич, – громко и нарочито уважительно обратилась она ко мне, – ближе к Наденьке садитесь, вот так… пусть поухаживает за кавалером.
Я робко втиснулся между Кузьмичом и Надеждой, всячески стараясь не смотреть и даже не дышать в её сторону. Сердце моё начало ещё неистовей биться от неожиданной близости к вожделенному плоду только что вспыхнувшей любви, душа безответно пылала, а разум под давлением нахлынувших чувств начинал предательски стопорится, обрывая нити логики и взламывая замки предосторожности.
– Ну, что…- как всегда по-хозяйски уверенно поднял рюмку Кузьмич, – не каждый день и не всякий раз, а исключительно по поводу…
– У тебя, Ванечка, завсегда повод найдётся…- укоризненно, но едва слышно проворчала Аграфена Петровна.
– Цыц, женщина, когда мужчина говорит! – услышал всёпроникающий Кузьмич, – без повода только алкаши пьют, а мы люди работящие, научные…ну, стало быть – за приезд и знакомство! – кивнул он сначала Наденьке, а затем мне.
Я машинально выпил за компанию, так как почти не контролировал себя по вышеупомянутой причине и уже по выработанной на земле привычке начал предвкушать худшее. Но удивительным образом горькая чаша пусть и временно, но минула меня. Видимо, моему организму после вчерашнего «крещения» харловкой с этого фланга бытия уже ничего более не угрожало до конца дней, ну или захлестнувшее чувство любви каким-то чудом сделало мою плоть непробиваемой высоко градусными раздражителям. Так или иначе, Командор, но по факту – московская особая водка была употреблена как обыкновенная вода в один глоток и без заметных сиюминутных последствий для меня.
Между тем разговор по мере уменьшения содержимого тульского самовара и столичной казённой бутылки потихонечку разгорался, как долгожданный, зажжённый на привале костерок. Опуская дежурные банальности о погоде и здоровье, обязательные в начале подобных посиделок за рюмкой чая, в итоге, насколько помню, от безобидных искр всё-таки разгорелось остроязычное пламя дискуссии о горькой судьбе Наденьки и что с этим делать. Я же находясь под перекрёстным огнём достаточно бурного семейного спора скорее похожего на небольшую домашнюю ссору, тупо улыбаясь и мало что понимая, как китайский болванчик, кивал опухшей головой поочерёдно обеим сторонам, искренне желая любым способом прервать этот бессмысленный артобстрел так как сердце моё всякий раз буквально останавливалось от жалости и любви к Наденьке, когда мой воспалённый и уже слегка мутноватый взгляд пересекался с её влажными изумрудными усталыми от постоянных пересудов глазами.