Галина Васильевна прощально улыбнулась и застыла в стоп-кадре. Печенкин расстегнул пуговицы сорочки, сунул под нее руку и, тупо глядя в экран, стал тереть горячую грудь ледяной ладонью.
— Владимир Иванович, Илья приехал, — доложил из-за спины рыжий.
— Где он? — спросил Печенкин не поворачиваясь.
— На берегу стоит.
3
Галину Васильевну искали почти сутки, и все это время отец и сын стояли на берегу, на тех самых деревянных мостках, с которых, как говорили, поскользнувшись, она упала в воду. Резко похолодало, пошел косой с ветром дождь, но Владимир Иванович и Илья не уходили, и тогда их обрядили в длинные, до пят, черные пластиковые дождевики с высокими остроконечными капюшонами. Тихая заводь кишела моторными лодками и небольшими катерами, с которых прыгали в воду водолазы и спустя какое-то время к ним же возвращались. Центром этой разношерстной и нервной флотилии был печенкинский катер «Надежда». На носу его стоял капитан в белой капитанской фуражке, на которую был натянут прозрачный целлофановый пакет.
Капитан смотрел в бинокль, по-совиному медленно и плавно поводя головой из стороны в сторону.
Отец и сын все время молчали. Только однажды, скосив на Илью глаза, Владимир Иванович неожиданно спросил:
— А как будет по-латыни «река»?
Илья не ответил.
— Слышь, Илья, как «река» будет по-латыни? — громче повторил вопрос Печенкин.
— Не знаю, — ответил Илья, оставаясь неподвижным.
— А «дождик»?
— Не знаю.
— А «лодка» — тоже не знаешь?
— Тоже не знаю… Ничего не знаю.
— Забыл?
— Я и не знал.
— А как же читал здесь, переводил, помнишь? — растерянно напомнил отец.
— Я один кусок наизусть выучил. Текст и перевод…
Владимир Иванович не сразу понял, но потом до него дошло:
— А, ну да, кто же тебя проверить бы смог… Выходит, надул? — Кроме искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.
Илья пожал плечами:
— Выходит, так.
И тут случилось странное и неуместное — Владимир Иванович засмеялся, затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе. И чуть погодя Илья засмеялся — тоненько, задавленно.
Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов, но в телогрейке, из-под которой, как бабья ночная рубаха, вылезала длинная тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул на стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана:
— Чего они там, плачут?
— Смеются, — мрачно ответил капитан, не отнимая бинокля от глаз.