Второй раз капитан был уже не столь равнодушен. Видимо, ему уже напели о голове Шамиля в моем рюкзаке. Я как во сне вспоминал, как остервенело рубил тупым топором по шее Шамиля, хотя за оградой уже слышалась стрельба и топот людей, бегущих к его дому. Мир был серым и тусклым. Дернул же меня черт тогда пойти прогуляться с Колькой Гребенюковым… Гребень в увольнительные ходил редко, возвращался оттуда в основном на патрульной машине, пьяный вдрызг, а потом сидел на губе. Одного его не пустили, сопровождать его не хотел никто, и он упросил пойти меня.
Я увольнительные не слишком любил. Пить водку в жару не хотелось, а шататься по полуразрушенным улочкам мне не нравилось. Все время ощущаешь за спиной колючие взгляды. Вообще шляться по городу вдвоем было верхом безрассудства, но в тот день начальство пило водку в штабе, отмечая чей-то юбилей, наш дежурный прапор еще раньше надрызгался спиртом в медчасти и свалился в анабиоз. А мне до смерти надоело сидеть и тупо смотреть на стену. Растолкав прапора, мы с Гребнем попросились погулять, на что получили милостивое согласие. Будь на месте пьяного прапора кто-то более здравомыслящий, мы никуда бы не вышли, не положено гулять попарно. Следовало собрать большую группу. Но нам не хотелось, и потом запрет все всегда нарушали.
Гребень, естественно, нажрался у первого же ларька, несмотря на все мои увещевания. Прогулка пошла псу под хвост. Если бы не строгий приказ не ходить в одиночку, я бросил бы его и пошел бы один, но оставить товарища, пусть пьяного как свинья, я не мог. Гребень бушевал, кричал девчонкам и падал на меня. От него невыразимо несло потом и какой-то гнилью. Я вспомнил, что Гребень принципиально не моется, поэтому его никто не сопровождал в променадах, а кровать передвинули в самый угол, подальше от остальных. Когда остановилась машина, и гнусавый голос предложил нас подвезти, Гребень рванул туда с невероятной прытью, после чего вырубился без посторонней помощи, а мне дали по башке и отняли АКС. Так началась самая черная на тот момент полоса в моей жизни.
Потом в госпитале меня осматривал не только капитан — местное светило медицины, грандиозно умеющий вскрывать гнойные чирьи и штопать свежие раны, но и какой-то хмырь с прилизанными волосами и повадками гомика. Он задавал мне каверзные вопросы, показывал какие-то рисунки и спрашивал, что я на них вижу. Честный ответ, что передо мной "Бурлаки на Волге" и "Джоконда" его не удовлетворил. Тогда я сказал, что везде вижу кровищу, и мертвых, стоящих с косами вдоль дороги. Он оценил мой юмор, назначив уколы какой-то дряни, от которой я мгновенно заснул, а когда проснулся, на дворе стояла осень.