Значит, каждая пуля повсюду права.
Потому и от Смольного до Колымы,
Изымая, дробя кимберлитовы руды,
В мерзлых ямах седей, чем алмазные груды
Мы лежим, укокошены бандою, мы!
Орман переводит стишок на иврит коллегам. Антисемитский запашок сливается с сортирным.
Как-никак – документ времени.
Литература в шоке и растерянности, хотя, казалось, весь век только и ждала этих мгновений поворота судьбы.
Вечером, собравшись в комнате Ормана, смотрят телевизор. Революция визуальных открытий: на телевизионном экране тускло проходят снятые московским оператором для программы «Взгляд» гиблые ущелья Гулага, урановый рудник, осыпающаяся от ветхости вышка, рельс, повисший в этой ирреальности. Бывший зэк, оставшийся в живых, жестом хозяина мертвых полей ударяет в рельс, приглашая к круглому столу, за которым сидят жертвы и палачи. И все они выглядят как очнувшиеся от долгой и страшной мистерии, моргают глазами перед вопросами, на которые никогда уже не будет ответа. Беспамятство – орудие времени. Беспамятство, как дух Сатаны, витает над бездной России, обозначенной уже с трудом расшифровываемым кодом – ГУЛаг – Государственное управление лагерей. Лечит ли время? Не подобно ли оно наркозу, вводящему на время в беспамятство, чтобы вернувшаяся боль была еще сильней?
Что это было? Слепая вера? Жажда превратить желаемое в действительное? Массовый психоз? Освобождение низменных инстинктов, жажды убийства – под покровом высоких идеалов? Явление экзистенциального страха, который в крайней своей форме оборачивается смесью подобострастия, славословия и предательства?
Странные круги описывает история: «народники» – врачи, учителя, инженеры на заре века шли в народ спасать его от религиозного мракобесия. Теперь они опять идут спасать народ, но – священнослужителями: быть может, потому, что вчерашнее тотальное ханжество сменила тотальная ненависть, вчерашнюю фальшивую проповедь можно заменить сегодняшней искренней исповедью.
Едут в Киев.
Память юности возвращается долгим пребыванием в поездах, проживанием в вагонах со случайными спутниками, перегорелой, с похмелья, отрыжкой, горечью пространств, равнодушных, как всегда, ко всему проносящемуся мимо, будь то спальный вагон или тюремный «столыпин». Память юности выносит из глубин прошлого облик паровоза, обслуживаемого пахнущей дымом пролетарской голытьбой, поблескивающего благолепным пузом, пыхтящего и отдувающегося, как заправский буржуй, попыхивающий трубой-сигарой.
В ресторане вагона пугает израильтян разбитая склянь, пьянь, дрянь на закуску, и непрекращающиеся выяснения в стиле «ты меня вважаешь?» с явной угрозой перейти в рукоприкладство.