Рабби Нахман ставил во главу угла идею исправления мира. Видел себя продолжателем учения великих каббалистов – Баал Шем-Това, рабби Ицхака Лурия, рабби Шимона бар-Йохая – РАШБи.
Но идею рабби Лурия о том, что Бог себя умалил, чтобы выделить место для сотворения нашего мира, рабби Нахман оспаривал, ибо, по его мнению, вездесущий Бог не может отсутствовать даже в крупице сотворенного Им мира.
Идее умаления – «цимцума» – рабби Нахман противопоставлял понятие «освобожденного пространства», подразумевая некое скрытое пространство, с которым нельзя соединиться ни речью, ни мыслью, а только мелодией. Чтобы слиться с этим невероятным пространством, следует оторваться от разума – как Богу, так и человеку – и ощутить необычное, невыразимое, и, тем не менее, существующее таинство этого слияния. Потому, считал рабби Нахман, главным принципом изучения хасидами Торы и Каббалы является не комментарий, длящийся через тысячелетия, а духовное испытание, ведущее к откровению.
Это был, по сути, камень преткновения между придерживающимися буквы Торы и хасидами-мистиками. Обе стороны понимали, что главное – не переступать грань, за которой буквализм может иссушить живую воду Священного Писания, а неудержимое увлечение откровением и буйством чувств может привести к катастрофе. Однажды она уже случилось с движением Саббатая Цви, который поднял еврейские народные массы своими каббалистическими откровениями, но не выдержал давления турецкого султана и принял мусульманство.
Лишь уравновешенное сочетание великих достижений каждой из сторон, что уже бывало в одной из самых длительных в мире историй – истории народа Израиля, приводило к тому, что «узкий мост» оказывался прочнее и долговечнее широких мостов и путей. По ним с превеликим ревом неслись народы в стремлении овладеть миром из боязни собственного исчезновения, и попадали в ловушку этого страха, проваливаясь в небытие.
Сегодня нам, говорил отец Берга, быть может, как никогда, необходима сила духа – продолжать идти по «узкому мосту» и не бояться.
Слушая эти рассуждения отца, Берг-сын думал о том, что трагико-романтическая, странно связанная со стремлением души раствориться в Боге, ностальгия по «концу времен», порождает мистическую радость последнего в мире и времени века, как вспышку всю жизнь чаемой цельности перед исчезновением.
Можно ли это назвать некой извращенной радостью апокалипсиса в заемной земной жизни? Это чувство, прослеживается с древности у еврейских мистиков в писаниях о странствии сквозь огонь, воду и медные трубы на колеснице через семь небес к чертогу Божьему, продолжается в сочинениях рабби Нахмана.