В половине восьмого утра нас ждали две накормленные и оседланные лошади, которых я заказал накануне в конюшне Абу Селима у Яффских ворот. Это были две белые в черных яблоках кобылы, неспособные шагать спокойно и вспотевшие уже после первого километра. Всю ночь лил дождь, и каждый комочек иссохшей после летних месяцев земли наконец заблестел влагой. Неподкованные копыта лошадей мягко ступали по влажным тропкам, придавливая там и сям торчащие сухие стебли дикого овса. Мы двигались медленно, я впереди, Береника сзади, наслаждаясь свежим воздухом, утренним солнцем и пением птиц, щедро разбрасывая вокруг себя мысли, не дающие покоя в тишине утра, такого же молодого, как наши тела. Когда мы подошли к вади, я пропустил Беренику вперед, чтобы ей не пришлось сдерживать лошадь, которой не терпелось пуститься вскачь. Она пришпорила лошадь в галоп, и я с грустью и вожделением смотрел вслед копне каштановых волос, развевающейся по ветру. Вдруг я увидел, что ее лошадь резко свернула в сторону и Береника, выброшенная из седла, уцепилась за гриву животного, которое, на счастье, немедленно остановилось. Недалеко от нее стоял, подняв руки, арабский пастух и угрожающе размахивал палкой. В ту же секунду я, не раздумывая, с силой ударил его хлыстом, кажется по спине. Только потом я понял, что случилось. Береника чуть не врезалась в стадо коз, и арабский пастух побежал вперед, чтобы предупредить ее и остановить лошадь. У него не было никаких дурных намерений, и я ударил его без всякой причины. Я даже не успел извиниться, потому что он в страхе убежал. Тем временем Береника поднялась с земли, вся в бешенстве, а лошадь, не подозревая о ее состоянии, мирно жевала траву. «Мне ужасно жаль, что так получилось, — сказал я, пытаясь помочь ей снова сесть в седло. — Я думал, он хочет ударить тебя». Береника посмотрела на меня, ее лицо сжалось от гнева, глаза были почти закрыты, и выкрикнула два слова, которые до сих пор жгут меня огнем: «Нацист, нацист!» Развернув лошадь, она направилась в сторону Иерусалима, даже не посмотрев на меня.
Когда мы вернули лошадей в конюшню, мы были совершенно чужими. Абу Селим почувствовал это и не настаивал на нашей обычной чашечке кофе, который он уже приготовил. Мы пошли в город, и он проводил нас удивленным взглядом.
Душ — прекрасное лекарство, подумал я, стоя под струями горячей воды и смывая с себя пот этой кошмарной верховой прогулки. Я твердо решил не требовать от Береники объяснений по поводу такого незаслуженного оскорбления. Этот инцидент, сказал я себе, облегчит наше расставание, а возможно, даже сделает его менее болезненным. Конвой, к которому я был приписан, отбывал в Каир ранним вечером. Я вернусь к себе в квартиру к трем часам, когда Береники наверняка там не будет, выпью чаю с доктором и его женой, рассчитаюсь с ними и попрощаюсь. Я почувствовал прилив энергии и вспомнил одного из своих итальянских учителей, который на уроке истории объяснял, что римляне завоевали мир благодаря своей водной терапии. Чередуя горячую и холодную ванны, они наполнялись энергией, которой не хватает современным итальянцам, потому что они слишком редко моются. И вот в нашем классе всегда, в особенности летом, стоит запах немытых молодых тел. Вспоминая этого славного человека, я изо всех сил растерся полотенцем и рассмеялся во весь голос. Мне вдруг ужасно захотелось петь, и я начал напевать марш альпийских солдат, как я делал это, возвращаясь с озера, где удил форелей, они еще трепыхались в моем садке. Как теперь далеко это озеро с сосновым бором, и Луза, большая старая кобыла, на которой мне разрешалось ездить, и отцовский горный коттедж, где он читал Книгу Ионы в Йом Кипур, и санки в ночь перед Рождеством, и индейский вигвам, и старый граммофон, который я заводил, когда моя сестра и ее подруги танцевали с армейскими офицерами во время летних маневров. Я и не заметил, как мелодия альпийских солдат смела улыбку с моего лица и две большие слезы покатились по щекам. Я бы умер со стыда, если кто-нибудь поймал бы меня сейчас, плачущего, как ребенок. Слава Богу, я сегодня уеду, не встретившись с Береникой. Но она была здесь, поджидала меня, прислонившись к косяку двери моей комнаты и задумчиво посасывая большой палец. Ее волосы были до сих пор растрепаны, на расстегнутой блузке заметны темные пятна под мышками. «Иди сюда, — сказала она, — мы не можем расстаться таким образом».