— Кукуруза — это масло, молоко и мясо!
— Дорогие товарищи! Процесс уже пошел в русле нашего консенсуса, и мы держим руку на пульсе.
— Дарагия друззя…
Парень в парадной генеральской шинели жонглировал офицерскими фуражками — авиационными, флотскими, танкистскими, пехотными.
Седоусый дед отчаянно дудел в помятый пионерский горн, предлагая «струмент» за бутылку водки.
Семилетний школьник выставил на продажу свои автомобильчики, плюшевого Мишку и старика Хоттабыча с длинной синтепоновой бородой, в загнутоносых парчевых туфлях.
— Дурдом на прогулке! — изрек Тимофеев, оглядывая торжище.
Они пошли по самоварным, иконным, посудным, книжным рядам, разбившись на пары.
У Еремеева защемило сердце, когда он увидел бабусю, продававшую свои очки, пачку грузинского чая и глиняный вазончик со столетником.
— Сколько за все это, мамаша?
— За все? — переспросила старушка, не веря в свое торговое счастье.
— За все, — подтвердил Еремеев, вынимая бумажник.
— Десять тыщ, — бабуся зажмурилась от чудовищности запрошенной суммы и тут же, чтобы не спугнуть странного покупателя, которому в одночасье понадобились ее очки, грузинский чай и целебный столетник, поспешно добавила: — Хорошему человеку и за пять отдам.
Он положил ей пятьдесят тысяч и, круто развернувшись, пошел прочь.
— Эй, мил-человек, да ты не ту бумажку-то дал, — догнала бабуся. — Глянь нулей-то сколько. Обознался малость.
Еремеев прибавил шагу, пряча от старухи, от всех навернувшиеся на глаза слезы.
Бабка вдруг поняла, что это не покупка, а подаяние.
— Ну, возьми хоть столетничек-то, сынок! — упрашивала она, протягивая вазончик. — Возьми, не обижай, Христом Богом прошу. Живое лекарствие, подлечишься когда, а?
Еремеев не оборачиваясь, схватил горшочек и отчаянно ввинтился в толпу, едва не потеряв Татевосяна.
Суеверный, как и все моряки, суеверный вдвое после Афгана, он потом часто вспоминал эту бабусю, подозревая в ней существо сказочное и даже волшебное, ибо только с ней связывал, как отклик судьбы на душевный порыв, свою фантастическую удачу в тот день. Хотя, если быть точным, то первым увидел заветное яйцо Татевосян. Это он подозвал Еремеева к лотку дородной с кубическим бюстом тетки.
— Не твое? — кивнул он на складной туристский столик, где в толчее матрешечных лениных, сталиных, брежневых, ельциных благородно поблескивало темное серебро вычурной оправы каменного яйца. Он же, Татевосян, первым взял вещицу в руки и открыл вершину яйца: под малахитовым колпачком взблеснули золотые крестики серебряного храма.
— Сколько просишь? — спросил он тетку шепотом, от волнения перехватило горло.