— Я к тебе на минутку, Минеевна, по делу, — разглаживая помятый конверт дрожащими пальцами, сказал Тихон Меркурьевич.
Старуха подсела к гостю:
— Ну, говори, какое дело у тебя ко мне?
— Письмо я от бывшего твоего квартиранта Сани Бачельникова получил. Вот оно.
— Где он теперь? Воюет? Жив ли?
— Жив. Посылает тебе поклон. Здоровья, благополучия желает. Хорошая, пишет, хозяйка у меня была, редкой доброты женщина.
Тихон Меркурьевич извлек из конверта письмо:
— Вот послушай. «…В часы смертельной опасности… как о матери родной — думаю о Минеевне. Ее молитвами — жив… и надеюсь ни одна турецкая пуля не заденет, и озверелый янычар не зарубит ятаганом…»
Минеевна швыркнула и кончиком платка утерла нос.
— Чувствительно написал. У меня, как ни крепок я, и то слезу вышибло, — слукавил, не без задней мысли, Тихон Меркурьевич. — Недаром жена-то в пример сыновьям Саню поставила.
Минеевна вздохнула, покрестилась на икону:
— Дай ему, владычица небесная, здоровья, убереги от пули. Тихий, неслышный был квартирант, не то что — эта… Целый-то день-деньской стучит на своем «зингере», придворная купецкая швея. Покоя нет.
Тихон Меркурьевич поежился, положил письмо в карман.
— Ты не домой ли? — встрепенулась Минеевна. — Доброго гостя необогретого я не пущу.
Она, звякнув ключами, открыла буфет и поставила на стол графинчик с желтоватой жидкостью.
— От позапрошлого рождества осталась настоенная на лимонной корке.
На закуску хозяйка принесла желтых огурчиков и квашеной капустки с клюквой. Налила стаканчик гостю и рюмочку себе.
— Кушай за здравие воина Александра, — старуха покрестилась на передний угол и, морщась, выпила из своего наперстка.
Тихон Меркурьевич уже хрустел капусткой:
— Да, славный Санька парень. Люблю, пишет, Минеевну, как мать родную. Ежели уцелею, отблагодарю за доброту.
Минеевна наполнила стопку гостя, а свою рюмочку убрала:
— Кушай, кушай. Огурчика попробуй. Не рыночные, своего засола.
Тихон Меркурьевич не заставил себя просить, выпил.
— Хороша настоечка, согрела косточки! — проговорил он, подцепив вилкой огурец. — Так вот, пишет Саня-то, турецкую, дескать, шаль купил у пленного турка, голова цела будет, подарю дорогому человеку.
— Так и написал? — дернулась с места Минеевна.
— Так и написал… черным по белому. Да вот читай, — и Тихон Меркурьевич полез в карман за письмом.
— Чего я прочитаю, неграмотная. Значит, написал — подарит?
Тихон Меркурьевич мотнул головой. Он согрелся, отяжелел, не возражал против следующей стопки, соображая, сколько еще в графине осталось и хватит ли силенок добраться до донышка.