— Нет, — коротко, почти резко ответил Гуго.
— Нет, — повторила Элла. — Он не у вас? Мне казалось само собой понятным, что он там.
Капитан отвел глаза.
— Он пришел ко мне с тем, чтобы остаться, но мы разошлись во мнениях. Рейнгольд бывает не в меру раздражителен, когда дело касается известного вопроса; я не мог, да и не хотел скрывать свой взгляд на происшедшее, и мы впервые в жизни серьезно поссорились. Поэтому он отказался воспользоваться моим гостеприимством, я вторично видел его только сегодня утром.
Элла молчала. Она не спросила даже о том, что именно послужило поводом к ссоре братьев; она уже убедилась, что в лице деверя, которого до сих пор считала легкомысленным, высокомерным и бессердечным, имела энергичного защитника своих прав.
— Я еще раз попытался уговорить его, — сказал Гуго, — хотя и знал заранее, что это будет тщетно. Но вы… Элла? Неужели вы не могли удержать его?
— Нет! Я не могла… да, откровенно говоря, и не хотела.
Как бы в ответ на это Гуго указал на спящего ребенка. Элеонора покачала головой.
— Ради него я поборола себя и молила остаться человека, который во что бы то ни стало хотел избавиться от меня, дал почувствовать, каким тяжелым бременем я была для него, так пусть же он освободится от этого бремени.
Гуго не спускал с невестки пытливого взгляда. Ее лицо выражало энергию, столь чуждую ему прежде. Как бы убедившись в этом, он медленно вынул из кармана записку и произнес:
— Так как вы уже подготовлены, я могу передать вам письмо от Рейнгольда. Он дал мне его несколько часов назад.
Элла вздрогнула. Только что высказанная твердость изменила ей, когда она увидела почерк мужа на конверте. Всего лишь письмо, между тем как она в смертельной тревоге все еще надеялась, что он придет к ней сам, хотя бы только для того, чтобы проститься. Дрожащей рукой она вскрыла конверт; в письме было всего несколько строк:
«Ты была свидетельницей сцены, происшедшей между твоим отцом и мной, и потому поймешь, что я не могу уже переступить порога его дома. И эта сцена ничего не меняет в моих намерениях, она только ускорила мой отъезд, потому что бестактность твоих родителей придала делу огласку, вовсе для меня не желательную, и я не останусь в Г. ни на час долее того, чем это будет безусловно необходимо. Я не могу лично проститься с тобой и сыном, потому что, повторяю, не переступлю порога дома, откуда был изгнан столь бессердечным образом. Не моя вина в том, что кратковременная разлука, которой я добивался, обратится в долгую или закончится совершенным разрывом. Ты же сама поставила мне условие: или остаться, или уйти навсегда. Я ухожу! Пожалуй, это лучше для нас обоих. Прощай!»