В лобовое стекло бил невидимый ветер. Сталин открыл окно — ветер ворвался злой и холодный.
На окраине пришлось выйти, чтобы автомобиль проехал налегке: при ночной бомбежке был разрушен угловой дом, мостовую засыпало грудами кирпича. Изувеченное, не спасенное, чернеющее руинами здание показалось Сталину предвестием возможного будущего, проникшего сюда с кусками близкого фронта. На первом этаже был магазин, и теперь вперемежку с кирпичной кладки на дороге валялось брошенное добро. Красные осколки витринного стекла кровью застыли в осенней луже.
Здесь, за городом, ветер был нестерпимый, не давал дышать, изматывал. Ураган бросал в Сталина стылым дождем, холодным пеплом костров, будто проникал в самую душу...
Поехали дальше. В ушах все еще гудел ветер катастрофы. Он гнул до земли кусты и деревья, превращался в буран. Сталин думал о пустой Москве, отданной на разграбление. На миг представил ее покоренной, фашистской. По улицам маршируют колонны. Немцы пируют за ярко освещенными окнами. Бьются на ветру их знамена. На указателях улиц извиваются нерусские буквы. Ревут трубы злых чеканных маршей.
Неожиданно в этой какофонии Сталин расслышал крик — сначала сдавленный, а потом оглушительный, надрывный, яростный, непрекращающийся вопль, доносившийся со всех сторон сразу. Будто Москва из последних, предсмертных сил звала на помощь. И этот зов ее был о том, что ему, Сталину, придется в одиночку решать исход великой битвы за Москву, разворачивать войну вспять.
Впереди, через лобовое стекло, показались какие-то фигурки. Сталин разглядел пушку, которую несколько солдат толкали против ветра. Пушка медленно шла, застревая в дорожной грязи. Полы солдатских шинелей хлопали на ветру. Автомобиль поравнялся с солдатиками, и тут пушка встала. Препятствия видно не было, и казалось, что это и впрямь ветер не дает ей двигаться дальше, облепляет мертвой листвой лафет, забивает дуло пеплом.
Солдаты повалились к ее колесам, обняли их, пытаясь сорвать с места, застыли в диком напряжении сил.
За пару секунд, что Сталин их видел, весь мир вдруг свернулся для него до размеров этой пушки, и два ее колеса превратились в два исполинских маховика. Сейчас маховики эти остановились, не вращались ни вперед, ни назад: солдатские пальцы скользили по ним, размазывая жидкую грязь. В напряжении холодных исковерканных пальцев было собрано все: боль и отчаяние, воля и страсть, смерть и жизнь. Оглянувшись в последний раз, он увидел: пушка сдвинулась с места…
Под Истрой — опять остановка. Шоссе разбомблено. Вдоль опушки леса в сторону Москвы пробирается конный обоз с ранеными. Подводы жмутся к стволам, подминают кустарник. Видны бинты, кровавые тряпицы, распоротые сапоги. Мрачные, тоскующие лица у сидячих. Бледные, серые, мертвые — у лежачих. Возницы — без формы, в фуфайках, тужурках — колхозники, не попавшие под мобилизацию первой волны. Они идут рядом с телегами, помогают тягловой скотине.