Они бросили дочку на Лидию Григорьевну, а сами появлялись раз в неделю, да еще жаловались, что тяжело подниматься на пятый этаж.
Пятый этаж в доме был не полный, а вроде как полуторный. С четвертого этажа на него вела совсем маленькая лесенка. И потолки пониже, чем на полных этажах. Лидия Григорьевна в шутку называла свою квартиру антресолями. Любопытный Володя, когда подрос, спросил, что это значит. Лидия Григорьевна с улыбкой ответила, что в барских домах антресолями назывался верхний полуэтаж, где жила прислуга. А Виктория прочла мальчику свирепую лекцию о социальном неравенстве и эксплуатации человека человеком до революции.
Ей не нравилось, что он часто бегает к Асташовой и «впитывает мещанскую обстановку», как она это называла. Но приходилось с этим мириться: ей самой трудно было угнаться за резвым внуком.
Впрочем, пору детства Виктория потом вспоминала с ностальгическими вздохами. Куда хуже стало, когда внук вырос. Началась фарцовка. Не «мир – дружба – жвачка» времен хрущевского фестиваля молодежи и студентов, не самострочные клетчатые пиджаки и галстуки типа «закат в джунглях», а самые откровенные спекуляции.
Клетчатые пиджаки и музыка на костях – это было, может, и плохо, и безыдейно, но в этом была хотя бы некая удаль, отвага, общественный вызов, то, что импонировало тайным бунтарским струнам в душе Виктории. А тут…
Виктория ценой больших мук и унижений достала Володе в цековском распределителе пыжиковую шапку, а он взял да и сменял шапку на джинсы у какого-то американского туриста.
– Как ты мог? – возмущалась Виктория. – Ты хоть представляешь, чего мне это стоило?
– Ну не сердись, бабуль, – уговаривал он с очаровательной улыбкой озорного чертенка. – Ну ты пойми, меня ж в этой шапке друзья засмеют! Я ж не секретарь ЦК! А джинсы – это… Настоящие «ранглеры» с лейблами! Да за них жизнь отдать не жалко!
– Твои деды жизнь отдавали, чтоб ты мог учиться… – начала было Виктория и осеклась на полуслове. Ей было больно и стыдно. Она прекрасно знала, за что отдал жизнь его дед. – А ты гоняешься за буржуазными тряпками, – все-таки закончила она свою мысль. – Рядишься в одежды врага.
– Да ладно тебе, бабуль. Я же учусь. А джинсы, между прочим, одежда американского пролетариата. Мы же дружим с американским пролетариатом? Слушай, а ты не можешь достать еще одну такую шапку? У меня ее с руками оторвут.
Виктория, не отвечая, ушла в свою комнату, задымила папиросой… В ее лексиконе не было слов передать то, что она чувствовала. Это называлось поражением. Она не умела плакать, и от этого ей было еще хуже.