— А ты посиди, посиди у себя, деточка, — говорит мне Зинаида Павловна, загородив своим полным телом, облаченным в японский халат, дверь.
Врата рая захлопываются перед самым моим носом. Я слышу, как звякают ложки — чай готовят! — смех…
Глубоко оскорбленная, я залезаю в свой угол. А мама-то тоже хороша!
Совсем нет дела до единственной дочери. Сидит, небось, ест сладкий сухарик.
А я тут пропадай с голодухи. Правда, она отдает мне свой ужин, это я знаю, но все равно…
Зинаиду Павловну я невзлюбила тогда же, а на маму долгое время таила обиду. И только после войны, вспоминая, как за обе щеки уплетала мамин паек, я кое-что начала понимать. За возможность сунуть мне лишний кусок моя гордая мама расплачивалась втридорога… А чудесные наволочки и скатерти, вышитые ею, до сих пор украшают будуар Зинаиды Павловны.
На мостовой, покрытой толстой, как перина, наледью, — скопище людей.
Все переминаются с ноги на ногу, топчутся, кружатся на одном месте. Движения эти неуклюжи и неповоротливы, народ нацепил на себя что только можно шерстяного и теплого. Масса куда-то постоянно перемещается, словно течет медленная сумеречная река. Исток ее в конце нашей улицы, а дальше она разливается по рукавам переулков и подворотен. Это Кузнечный рынок, барахолка.
С барахолкой связаны все блокадные годы. Нет, не в смысле товарообмена — нам нечего было продать, а тем более не на что было купить. Туда ходили, чтобы побыть в людской гуще, потолкаться, поглазеть, почувствовать общность беды и общность усилий, преодолеть ее, выжить. Меня часто брал на барахолку папа.
Впрочем, хорошего там, конечно, было мало.
…Пожилая дама в чернобурке держит в охапке, как ребенка, громоздкие бронзовые часы с купидонами. «Кто купит сейчас такие?» — думаю я. Дама и сама, видимо, это понимает. Она сконфуженно поглядывает по сторонам и нередка вопросительно взывает:
— Часы не купите? Пятьдесят граммов хлеба…
Рядом идет сговор.
— Два кило!
— Не обманете?
— Да вы что?!
— Ну пошли. Значит, так, рояль, шкаф орехового дерева, два кресла.
Пишущая машинка… Я тут, неподалеку. И саночки свои дам…
Я разеваю рот. Целых два кило! Чего? Хлеба, пшена? Есть же у некоторых!
У «некоторых» действительно есть. И таких, в общем, немало. Мне тут же приходит на ум Зинаида Павловна. «Некоторыми» и держится коммерция. Торг идет лишь на такой основе: ты мне хлеб, я тебе — все что угодно. Продаются велосипеды, меха, детские коляски, отрезы материи, гаечные ключи, аквариумы, вязаночки дров, антикварный фарфор, фотоаппараты, щипцы для сахара, бланки похвальных грамот, золотые брошки, коньки… Из всего этого только дрова представляют реальную ценность. Остальное — ничто. Хлеба! Хлеба!