С молодежным оркестром состоялся дирижерский дебют Святослава Рихтера. Он
дирижировал Симфонией-концертом для виолончели с оркестром С.Прокофьева, а солистом был
Мстислав Ростропович. Дирижировали этим оркестром и Давид Федорович Ойстрах, и Геннадий
Рождественский.
Возвращаясь к программе, которую готовил с молодежным оркестром Лео Морицевич, хочу
отметить его умную, кропотливую и тонкую работу над 4-й симфонией Брамса. Музыку я эту знал
и считал - как и теперь считаю - очень сложной для дирижера, особенно в построении цельности
формы и темповых соотношений.
Занятия в классе Л. М.Гинзбурга были необычными и не только трудными, но я бы сказал -
неудобными. Мы должны были дирижировать произведения наизусть и без какого бы то ни было
озвучивания (даже петь было запрещено), в немой тишине, лишь воображая звучание в себе и
показывая его жестами. Этот метод, видимо, практикуемый в Германии, где Лео Морицевич сам
обучался в 1920-е годы, требовал колоссальной концентрации внимания и глубокого знания
материала.
На уроках, в мертвой тишине, вдруг раздавался чуть повышенный, раздраженный голос Лео
Морицевича: "Ошибка! Пропустили триоль у гобоя, и он собьет вам весь оркестр. Повторяем..."
Этим методом я был не на шутку озадачен. Правда, не я один. Поступивший со мной
А .Джумахматов, теперь ведущий дирижер в Киргизии, тоже недоумевал: "Сколько же лет
потребуется для освоения таким методом репертуара? Всей жизни не хватит".
К счастью, это был только начальный этап педагогической системы Лео Морицевича, задача
которого заключалась в "настройке" памяти, слуха, воли и подготовке к сложной профессии
дирижера. Дальше пошло легче: мы дирижировали в классе по нотам, а оркестр нам заменяли два
пианиста.
Уже в первый год обучения состоялся мой дебют. Я дирижировал с оркестром и певцами
оперной студии заключительную сцену из "Онегина". Затем исполнил только что появившуюся в
печати неизвестную доселе 21-ю симфонию Овсяннико-Куликовского. Тогда я обратил внимание
на некое несоответствие в партии труб: во второй части симфонии они играли терцовую мелодию
на хроматическом звукоряде; а ведь в 1810 году (именно этим годом датируется написание
симфонии) хроматической трубы еще не существовало, она была изобретена лишь к 30-м годам
прошлого века. Но детективную историю творчества Овсяннико-Куликовского я расскажу позже.
Дальше я изучал симфонии классиков. Помню, как ошеломил меня своей простотой
гениальный речитатив из финала 1-й симфонии Бетховена, особенно когда я услышал ее в
исполнении австрийского дирижера И.Крипса и немецкого Г.Абендрота, гастролировавших тогда в
Москве. Мне до сих пор кажется, что гений Бетховена можно определить по этой детали,
построенной всего-навсего на звуках До-мажорной гаммы в одну октаву. Может быть, такая моя
реакция была наивной, потому что ничего подобного в своей трубной литературе я не встречал, но
и сейчас меня волнует этот эпизод,
Лео Морицевич был эрудитом. Он хорошо знал музыкальную литературу и различные
дирижерские концепции ее исполнения. Нередко из его уст можно было услышать: "А Тосканини
(или Стоковский, или Мравинский) делал этот эпизод так-то..."
Его педагогический метод был ясно сформирован и отточен, однако он никогда не стремился
излагать его студентам и "разжевывать" всякие частности. На уроках порой казалось, что он
недоговаривает, что-то таит в себе, и это беспокоило учеников. Но Гинзбург иногда мог скупо,
одним лишь словом навести ученика на какую-то мысль и тем самым помочь ему открыть целый
пласт понятий. Со временем я понял мудрость этого метода. Лео Морицевич считал, что мысль,
истина, рожденная или открытая самим учеником, во много раз ценнее и глубже остается в его
памяти, чем подсказанная со стороны, чужая - многократно повторенная в педагогическом
процессе, а потому и не требующая предельного внимания. Легко доставшись, она легко и исчезает
из памяти.