Так и не приняли у Орловского картину, над которой он целый год трудился!.. Осерчал Орловский и сам уничтожил свой холст… А кто уничтожил огромный корабль, дредноут?.. Это пока не было известно Сыромолотову, а самому додуматься до чего-нибудь несомненного было совершенно невозможно…
Зато неотбойно выросла перед глазами, проступив сквозь какие-то дома и деревья, пылающая громада «Марии», которая вдруг накренилась всеми башнями и трубами вперед, ниже, ниже, и погрузилась в море огня шумно, захлебисто, подняв около себя огненные водовороты… и нет уже ни башен, ни труб, ни палубы, — торчит только длинная, черная, мокрая, как спина какого-то ископаемого левиафана, подводная часть корабля, местами развороченная взрывами… В последний раз мелькнула перед глазами зыбкая, струистая, как пар, фигура того, кто совсем недавно был прапорщиком Калугиным, и исчезла…
А жена этого Калугина, — теперь, впрочем, уже вдова, — лежала сейчас здесь на операционном столе в больнице, и ради нее и с нею вместе приехал сюда он, художник Сыромолотов!
Все это было, как страшный сон, и Алексей Фомич невольно пощупал себя за локоть: не спит ли он в самом деле?.. Но в это время из дверей больницы, к которой он подошел, откуда-то идя обратно, выскочила женщина, очень по-домашнему, в белом халате… Она ищет кого-то глазами, — вот, видимо, нашла и бежит… к нему, и он не сразу понял, что это Надя, а когда понял, наклонил голову, готовясь к новому удару. Но Надя, добежав до него и бросив руки ему на плечи, радостно, совсем по-детски пролепетала:
— Мальчик! Мальчик!..
— Что? Какой мальчик? — и понял и не понял Сыромолотов; и тут же вполголоса: — Мертвый?
— Живой! Что ты! Конечно, живой! — крикнула уже теперь Надя.
По щекам ее катились слезы, и чтобы спрятать их, она ткнулась к нему в грудь осчастливленным лицом.
Офицерское отделение лазарета «Екатерины» было полно офицеров с «Марии», но спаслись далеко не все.
Из тех, которым удалось спастись, многих с забинтованными лицами никак не мог узнать Калугин; но так как и голову и лицо его тоже забинтовали, то другие не узнавали его.
Они стали новыми не только друг для друга, но даже и для самих себя. Их ударило в голову, и опомниться не могли они долго. Это чувствовал по себе Калугин.
Когда он лег на койку, то укрылся с головой одеялом. Он слишком был потрясен, да и все тело его трясло от озноба. Он не мог никого и ничего видеть.
То напряжение всех сил, которое помогло ему спастись, теперь упало, исчезло… Ни себя самого он не ощущал теперь как прапорщика морской службы, младшего офицера экипажа «Императрицы Марии», ни других около себя не воспринимал как офицеров с «Марии», и это было просто, может быть, потому, что ведь не было уже «Марии».