Перша поддержал.
— Привыкнут. Человек не собака — ко всему привыкает.
На другом конце стола сидели двое, обнявшись, и пели что-то очень унылое. Андрей старался разобрать слова. Это была песня на языке коми:
Босьта мэ, босьта ноп се,
Босьта мэ, босьта бед се,
Муна мэ, муна кузь туй кузя,
Воа мэ, воа сед вершэре…
— Что это они поют? — спросил Андрей.
Перша, оказавшийся совсем трезвым, охотно перевел:
Возьму я, возьму котомочку,
Возьму я, возьму дубиночку,
Пойду я, пойду по долгой дороге,
Буду я, буду в черном лесу…
— Эй, вы, иньвенские! — крикнул он певцам. Те замолкли и испуганно подняли головы. — Не вздумайте лыжи навострить. По всем дорогам караулы расставлены.
Наступила жуткая тишина. Даже Савватька прикусил язык. Пермяки поднялись со скамьи и, пошатываясь, направились к выходу.
«Эге-ге, — подумал Андрей. — Вот тебе и у Христа за пазухой».
Чужая сторона
Прибавит ума.
Пословица
Дом бабки Тетюихи, или Домны Власьевны, стоял возле заводской церкви. Место это по-старому звалось Кекуркой. Покойный муж ее был причетником, и после смерти его Домна стала просвирней. Так и звали ее Домна с Кекурки, или Тетюиха. Она не только пекла просфоры, но промышляла и другим: заговаривала кровь, бабничала, содержала комнату для приезжающих, пускалась и в коммерцию: в престольные праздники ездила с товаром в Майкор и в Ильинское на базар.
Обо всем этом Андрей проведал от полупьяного Савватьки, который вез его прямо к Власьевне, так что он узнал свою будущую хозяйку еще до знакомства.
Было уже темно, когда они добрались до нее. Савватька постучал кнутовищем в ставень. Послышались шаги.
— Кто там? — спросил сонный голос.
— Отопри, матушка Домна Власьевна, привез тебе постояльца да поклончик от Мирона Захарыча.
— Пожалуйте, пожалуйте! Агашка, отопри!
Ворота распахнулись, и сани въехали во двор, наглухо крытый.
— Здравствуй, матушка, вот молодца тебе привез. Он из благородных. В контору бы его пристроить, — тараторил Савватька.
Домна Власьевна испытующим взглядом смерила «благородного» с головы до ног, увидела гуньку с чужого плеча, летний картуз на голове, стоптанные башмаки на ногах и все поняла.
— Заходите в избу на мою половину.
У Домны Власьевны было уютно: и половики на полу, и лавка круговая, и ставец с посудой в стене, и стол с камчатной скатертью, и картина с изображением ступеней жизни человеческой. На голбце лежал сытый, тигровой масти котище.
Сама Домна Власьевна оказалась пожилой женщиной, со следами былой красоты. У ней было такое доброе лицо, что Андрей не скрыл от нее страшной истины, рассказал все: как он бежал, как попал в лагерь Матрены, а потом к дедушке Мирону, как соскучился по людям, по работе, по настоящей жизни.