Выпустили медь. Ослепительно сверкая, полилась она в изложницы.
Вдруг раздался душераздирающий вопль. Бросив носилки, Андрей кинулся в ворота плавильной. На полу, возле печи, извиваясь, как червяк, катался человек. На нем пылала рубаха, пахло чадом горящего тела.
Вокруг сгрудились испуганные мастеровые.
— Воды! — закричал Андрей. — Что встали столбами? Человек кончается…
Несколько мастеровых бросились за водой.
Горевшего подняли. Лицо и борода были сожжены.
— Братцы, — стонал он, — родимые…
Голова его бессильно откинулась.
— Тигли! — кричал плавиленный мастер.
Гнев овладел Андреем. Все, что он перенес за эти последние полгода своей жизни, встало перед ним в кровавом образе заводского начальника, как враждебной человеку силы, и когда в плавильную пришел унтер-шихтмейстер, толстомордый и дюжий, он крикнул:
— Долго нас казнить будете?
Тот даже попятился. И вдруг произошло одно из тех событий, когда люди действуют неожиданно даже для себя самих.
На крик Андрея все повернули головы.
Литухи побросали тигли, рудоносы — носилки.
— Не кормите, а работу спрашиваете!
— Где у вас правда?
— Докудова тиранить будете?
Унтер-шихтмейстер кричал что есть мочи:
— Встать на свои места!
Его не слушали. Каждый торопился высказать свои обиды.
Пришли двое работных, уносивших обгоревшего из фабрики.
— Помер.
Негодование еще сильнее овладело толпой. Кой-кто схватились за ломки.
— В печь его, толстомордого!..
Андрей схватил унтер-шихтмейстера за шиворот к, повернув его лицом к выходу, вытолкнул из плавильной.
…А через час он, в сопровождении двух стражников, стоял перед красноносым сержантом, и тот, не то с сожалением, не то со злостью глядя на него, говорил:
— Эх ты, балда! Рудник заработал, да еще с исправительной казармой…
Работали мы день до вечера,
До потух-зари.
А с потух-зари мы домой пошли,
Домой пришли позднехонько.
Под окошечко постучалися —
Отцы, матери испужалися.
Песня
Бадья быстро опускается вниз вглубь шахтного колодца, в «дудку». Раскачиваясь, она ударяет то об одну стену, то о другую. Внизу — пропасть, темь, зловещим могильным холодом веет оттуда. Вверху светлый клочок неба становится все меньше и меньше. Кажется, навсегда прощаешься с солнцем, с зеленым привольем, со всем, что так дорого на земле. Скрипит ворот, руки крепче стискивают пеньковый канат. Сердце замирает от мысли, что можно сорваться вглубь этой зияющей тьмы.
Но вот бадья стукается о твердую почву.
— Отпускай канат! — слышится сверху.
Теперь надо пробираться по краю штольни. Кое-где рука нащупывает подхваты, сделанные из крепкого лиственничного дерева. Надо идти во мраке, ощупью. Сделаешь неверный шаг — прощайся с жизнью, тут то и дело попадаются ямы и не один в этой норе свернул себе шею. Стены холодные и влажные. Вода струится то в одном, то в другом месте. Скоро вся одежда становится мокрой. И вот здесь, в этой норе нужно работать. Глухо, жутко, даже собственный голос не узнаешь. Надо долбить породу, кайло то и дело отскакивает от камня. Жарка, а еще более душно. Кто-то высек огонь, засветил лучину. На миг озарились светом черные норы, заблестела вода под ногами, обозначились фигуры полуголых рудобоев. Но вот лучина зашипела, погасла, и снова все погрузилось во мрак.