Слезы хлынули неудержимым потоком. Губы Шарлотты искривились, как у всех ревущих детей, но рыдания, которые сотрясали ее маленькое тельце, звучали как плач страдающего от горя взрослого человека.
— Ох, Шарлотта… — Феба наклонилась вперед в своем кресле, широко разведя обе руки — и здоровую, и ту, что была закована в гипс, — в этом жесте было обещание поддержки и любви. В любой другой момент этот чисто эмоциональный порыв мог показаться комичным, но сейчас он таким не казался. — Будет тебе, моя хорошая.
Шарлотта вскочила и бросилась в ее кособокие объятия, крепко обхватив Фебу за шею, зарывшись лицом ей в плечо и сбив набок ее шляпу.
Я подобрала корзину с фасолью и кастрюлю и пошла в дом. Потому что им нужно было побыть наедине. Потому что она была ребенком Дэниела. И потому что я боялась, что тоже расплачусь.
На кухне никого не было. Сквозь открытую заднюю дверь было видно, как Лили на лужайке развешивает для просушки белоснежные кухонные полотенца. Теперь она напевала новый гимн.
Не греши и не ругайся,
Честным быть всегда старайся.
Я поставила корзину с фасолью и кастрюлю на край чисто вымытого соснового стола и поднялась в свою спальню. Сегодня утром я убрала свою кровать, но с тех пор сюда заходила Лили, оставившая за собой сильный запах мастики и выстроившая все предметы на моем туалетном столике в аккуратную ровную линию. Я присела на край кровати и вскоре поняла, что все же не собираюсь плакать. Тем не менее я чувствовала себя такой потерянной и опустошенной, словно провела последние три часа во тьме кинотеатра, погрузившись в очень эмоциональный фильм, а теперь снова вышла на залитую светом улицу и ощупью иду по незнакомой мостовой, не в силах прийти в себя.
Мама не вернется с Майорки, да? Папа все равно никогда меня не слушает. Он не станет смотреть за мной. Я бы хотела ходить только днем, но мама сказала, что в интернате гораздо лучше. Бабушка не хотела, чтобы я приезжала.
О Господи, что мы делаем с нашими детьми.
Окно было открыто, и занавеска колыхалась от теплого ветра. Я встала с кровати, подошла к окну и выглянула наружу, уперев локти в подоконник. Феба с Шарлоттой по-прежнему сидели внизу на траве. Слезы, кажется, высохли, и теперь был слышен только дружелюбный шепот их беседы. Шарлотта опять сидела на коврике, скрестив ноги, и плела венок из маргариток. Я смотрела на ее склоненную голову и тонкую уязвимую шею. Я помнила себя в ее возрасте. Мои родители развелись, и я жила с матерью, но я никогда не была нелюбимой, нежеланной, отсылаемой в интернаты. Я помнила поездки к отцу в Нортумберленд: как я желала, чтобы поезд ехал поскорее, когда мы неслись на север. Я помнила, как он встречал меня на станции Ньюкасл и как я неслась по платформе, чтобы броситься в его крепкие и немного пахнувшие твидом объятия.