Эдуар с ними сухо поздоровался и рухнул на свободную койку. Воздух в камере был пропитан запахом жавелевой воды, специфическим запахом африканца и запахом нечистот.
Князь поднял воротник своей куртки, чтобы хоть как-то согреться, — холод проникал во все поры его тела. Но это не спасало.
Громкая, неудержимая чудовищная отрыжка африканца напомнила рычание тигра.
— Аминь! — сказал лысый.
Бланвен закрыл глаза. Коридоры тюрьмы, по которым его медленно провел надзиратель, на него произвели кошмарное впечатление.
«Это мой крестный путь».
В подготовительный период, предшествовавший его крещению, епископ, с которым Бланвен поделился своими сомнениями, объяснил Эдуару, что жизнь — это крестный путь от рождения до смерти. Иногда на этом пути выпадают редкие минуты покоя, безмятежности, но они, в конце концов, складываются из наших падений. Только лишь когда нас сокрушает бремя креста, вынуждая пасть на колени, вот тогда мы вновь собираемся с силами, чтобы продолжать наш путь.
Тюрьма представлялась Эдуару таким «падением», или передышкой. Он должен во что бы то ни стало прийти в себя и продолжать свой крестный путь. Место наказания станет его освобождением.
Лысый склонился над ним.
— Ты что, накололся? Что с тобой? — спросил он.
— Что? — переспросил Эдуар в полузабытьи.
— Ты стонешь, будто тебя насилуют!
— Извините, — прошептал Эдуар, — это во сне.
— Ты здесь надолго?
— На месяц!
— Это чепуха; время быстро пролетит! Ты впервые в тюрьме?
— Да, — сказал князь. Потом подумал и прибавил: — Нет, во второй раз.
— И ты это так быстро забыл?
— В первый раз я оказался в тюрьме, когда мне было чуть больше года.
— Срока?
— Нет, лет!
Лысый пожал плечами. Он отодвинулся от кровати Эдуара и сказал африканцу:
— Я так и думал: накачался наркотиками.
Его собеседник никак не прореагировал; с его безразличием трудно было мириться.
— Да, веселенькая компашка, — сказал толстячок и снова впал в свое угрюмое состояние.
Князь открыл глаза и осмотрел камеру. В ней не было окна, вместо него — лишь узкая щель на уровне потолка. Стены камеры были светло-зеленого цвета, а двери — темно-зеленого. Как раз в такой же цвет он перекрасил «роллс» Гертруды незадолго до ареста.
В тесной камере было три койки, отхожее место, умывальник, два небольших откидных стола и две этажерки.
На стенах — пожелтевшие от старости плакаты с обнаженными милашками в мексиканских сомбреро.
Эдуар пытался вспомнить «свою» первую камеру. Она, возможно, не была похожа на эту; но, по всей вероятности, там царила та же угнетающая атмосфера.
То была специальная камера для женщин с детьми, значит, обстановка могла там быть более человечной, а может, теплой, даже красочной и шумной.