Случилось это два года тому назад. Заканчивающий третий курс медик Никита Шатров блестяще сдал все надлежащие экзамены и приехал на летний отдых к родителям на Тобол.
Как-то, бродя по двору и осматривая вновь отстроенные без него службы, о которых с гордостью за первым же обедом упомянул отец, зашел он в новую "большую людскую" - так звалась у Шатровых огромная, с большой русской печью и нарами бревенчатая изба, где иной раз вместе с постоянными работниками размещались и поденные рабочие.
Просторна и светла была многооконная людская. Но, боже мой, до чего же скудны, убоги, грязны показались Никите кучи и навалы всевозможного тряпья, на которых, очевидно, спали и которыми укрывались обитатели этой хоромины! Валялись тут и полушубок, и драный, выношенный тулупец, и стеганая коротайка чья-то, и засаленное лоскутное одеяльце, и черная кошомка, и еще невесть что.
Подушек было всего две, да и те - в отдельном чуланчике, поверх войлока на полу, где спали, как разузнал Никита, обе стряпухи людской, привилегированные, так сказать, обитательницы общежития. Но и у них наволочки на подушках были не белые, а предусмотрительно темно-мясного цвета, лоснящиеся от давнего спанья без стирки.
Ужас опахнул душу бедного медика, в сознании которого еще свежо звучали строго-непререкаемые заветы из учебников и лекций о гигиене жилища!
Ему показалось даже, что от всего этого спального тряпья исходит явственный дурной запах.
"Ну и гайно же! - такое чуть не вслух вырвалось у нашего юного гигиениста. - Надо будет сегодня же сказать отцу: что ж это он?! Наверно, и заглянуть было некогда!"
На нарах, разметавшись на спине, положив под голову кусок старого войлока поверх сложенных вместе голенищами сапог, отхрапывал один из вновь нанятых конюхов, молодой, черно-лохматый парень.
Приход Никиты не потревожил его сна.
- Намаялся: хоть из пушек пали! - Это сказала стряпуха людской кухни, пожилая, дородная женщина, переставшая переставлять ухватом чугуны и горшки и ответившая наклоном головы на з д р а в с т в у й т е Никиты. Опершись на ухват, она ждала, что он еще скажет, хозяйский сынок.
А он ничего и не сказал: взор его вдруг остановился на засинённом дотемна грубого холста рукотерте на гвозде возле умывальника.
Не нужно было много времени, чтобы догадаться, чего ради полотенце в людской - синее!
На глазах изумленной стряпухи Никита Арсеньевич сорвал с гвоздя рукотерт, наскоро свернул, сунул в карман и почти выбежал вон, второпях и в негодовании больно стукнувшись теменем о притолоку.
Он несся прямо к отцу.