И вот опять погребенное это домогательство "отрыгнуло"! Смагин не жалел денег: его поверенный месяцами жил в столице. Ходили слухи, что уж нашли "тропку" к самому Распутину и, чего доброго, вот-вот из министерства путей сообщения может изойти указ: Тобол и выше Кургана судоходен; мельники пусть сносят свои плотины, а либо сооружают проходы для пропуска грузовых судов.
В конце концов Анатолий Витальевич сдавался на уговоры Шатрова: да, пожалуй, целесообразно будет съездить в Питер! Тут он блаженно закрывал глаза:
- Ах, Мариинка... Александринка! Юность, юность золотая... Петербурженки! И - Вы меня простите, Арсений Тихонович, вы, я знаю, фанатик Сибири... Я преклоняюсь, конечно... Но... только петербуржец меня поймет, только петербуржец! И говорят, старуха Кшесинская все еще хороша в "Жизели"!
Музыка, разноголосый веселый говор, шум, смех, - нет, в этом году день "благоверныя княгини российской Ольги" у Шатровых справляют на славу! Вихрь вальса, эта зачаровывающая зыбь, колдовское кружение втягивало и втягивало одну пару за другой.
Вот насмелился подойти к Верочке Сычовой Костя Ермаков. Неуклюже склонил перед нею голову - светлая чуприна закрыла румяное лицо - и ждал, застыв в полупоклоне, с кукольно опущенными руками.
Веруха прыснула было, но тотчас же опасливо прикусила губу и взглянула на мать - жалостно, просительно. Та благосклонно и важно покивала головой:
- Пройдись, пройдись, деточка. А то что же сидеть-то буканушкой! Я и сама в молодые-то годы была охотница до вальсов: чинный танец, благородный, ничего не скажешь! Не то, что нынешние эти... как их... выплясеньки: весь-то выломается он перед нею, да и она перед ним не лучше - аж глядеть на них жалость берет!
Володя Шатров звонко оглашает названия сменяемых вальсов: тут и "Осенние мечты", и "Осенний сон", и "Над волнами", и "Амурские волны", и опять, и опять - "В последний раз, по просьбам публики!" - кричит весело Гуреев - неувядаемое "На сопках Маньчжурии".
Упоенно кружатся Костя и Вера.
Волостной калиновский писарь, Кедров Матвей Матвеевич, поднял с места истомную, отучневшую красавицу попадью, жену отца Василия, раскормленную сорокалетнюю блондинку со стыдливой полуулыбкой на алых, тугих губах, синеглазую и немногословную: слова ей нередко и чудесно заменял какой-то особый, е е смешок, затаенно-благозвучный, но негромкий, и вдруг прерываемый. Этот ее смех казался собеседнику исполненным глубокого значения, почти таинственным, а она попросту прикрывала им свою застенчивость и отсутствие находчивости.