«Оксана!» Ну, право же, можно завыть. И так, из-за ничего, каждый раз – борьба насмерть.
Подрастала девочка. Звереныш… Другое, чужое, непонятное существо. И родное настолько, что спазм в горле, когда стягивала через голову платьице, ежилась зябко, лопатки торчат, кожа в пупырышках, ноги-руки как палочки, и надменный, и такой вдруг одинокий взгляд!
Тогда еще непонятно, почему одинокий, разве что только в предчувствии? В такие моменты Елену охватывал страх – за дочь, за себя. Только мнилось, что почва под ногами еще твердая: что-то уже колебалось…
Может, причина крылась в том, что в самом характере Елены, в натуре оказались как бы нарушены пропорции? Энергии недоставало, чтобы найти применение своим способностям, если поверить, что они действительно были, но, верно, были: иначе отчего постоянное ощущение неудовлетворенности, будто совсем иное обещалось?
Что-то будто недодали, «чуть-чуть», чтобы она вырвалась, состоялась, как хотела ее мать. А нечто «лишнее» мешало и в непритязательном находить радость. Слишком обыкновенна, чтобы чувствовать себя ровней с Николаем и чересчур взыскательна, придирчиво-капризна для нормального мужа Мити. И не искала бы себе оправданий, осудила бы себя, если бы не тайная, глубокоглубоко где-то жившая уверенность, что, родившись, уже получаешь ну если не право, так шанс хотя бы стать счастливой, и нельзя смиряться, по крайней мере в желаниях не надо тут ограничивать себя.
Вот даже просто выйти на улицу, солнышко, снег уже тает, и что-то давнее, наивное, бескорыстное, радостное возникает вновь. Не происходит ничего – и пусть ничего не происходит! Сама по себе возможность уже будоражит, и улыбаться хочется без всяких причин.
Это, верно, и было в ней самым ценным – истинным даром, не осознаваемым ею самой, что ни уму, ни воспитанию неподвластно, и чем живое обладает, звери, птицы, а люди, как ни странно, не все. У людей это почему-то зовется беспечностью, а иногда и похуже, но вместе с тем вызывает зависть, тоже странно, надо признать. Дурно, считается, поддаваться инстинктам – само это выражение уже звучит укором. А в чем, собственно? Ну, выходит человек на улицу, ну, видит небо над своей головой, совсем уже весеннее, просветленное, и чувствует каждой своей клеточкой:
Господи, как это прекрасно – жить! И как было бы хорошо еще и любить в этой жизни. Готовность к любви разве можно в себе заглушить? Готовность быть настигнутой любовью.
… Елена шла по улице и улыбалась. Она ощущала себя как бы сосудом, который следовало наполнить чем-то ценным, содержательным. Кто бы взял на себя сей труд?