– Если ты доверяешь мне – а иначе это как пощечина, – если доверяешь, то давай дойдем вместе до конца. – Гортензий замолчал, словно давал им обоим секунды на спасительную передышку. Считал биения пульса, ее и своего одновременно, и жаль, что удары звучали не в унисон. Его – частые‑частые, и ее – долгие и уверенные. – Кто‑то другой занял мое место, прежде чем я вообще смог узнать, что это место может быть моим. Он?..
– Это Игнаша, – резко сказала она на выдохе и отвернулась, чтобы говорить далее, нарочно не видя его лица. – Всегда мой друг, старший брат, порой он был мне как отец. Меня сбило с толку много лет назад. Я уверяла, что это мой долг, а долги надо платить. Испортила жизнь себе и Сомову, и еще одному человеку, ты не знаешь его. Впрочем, если бы уехала отсюда, хоть бы и на край обитаемого света, это мало что смогло бы изменить, – Амалия произносила фразы несколько отрывочно и сумбурно, но все и без того было понятно. – Я никогда ему не признаюсь и никогда не оставлю – он так одинок. Что самое страшное – одинок добровольно. Игнаше вообще рядом не нужна никакая женщина, ему вполне довольно компании Викария. Но и себе я не вправе лгать, тем более – тебе.
Они проговорили еще довольно времени, по большей части – из пустого в порожнее. Будто старались утешить друг друга и обещали впредь не отменять доброжелательных отношений между собой. Какой это был для него удар! Лучше бы не случилось прошедшей ночи, лучше бы он никогда о ней не просил. То, что еще не произошло, дарит надежду, слабую, колеблющуюся от малейшей прихоти, но все же надежду: когда‑нибудь, где‑нибудь, почему‑нибудь да сбудется. Как написал однажды мальчик Тимофей? Хочу знать и сметь. Он, Гортензий, прежде едва не завидовал чужой отваге, развозил по сему поводу умилительные слюни, ах как метко, ах как смело! Теперь вот настал и его черед – познал и посмел, и потерял, едва отважился приобрести. Ничего ему не осталось, кроме терпения, иначе: терпения переносить боль. Какая же грозная вдруг тишина кругом! Будто окружающая его природа не желала слушать даже безмолвных его жалоб и предупреждала – еще немного, и я накажу тебя. За малодушие и за слабость перед лицом страдания. Не каждое исполнение желаний несет в себе счастливый сюрприз, раньше он не поверил бы в эту простую истину, а ныне она открылась сама собой в обыденном течении жизни. Больно будет еще долго, и больно будет сильно, потому смирение – единственный достойный выход. Но это его, Гортензия, незадачливая доля, Амалии хватит и собственной. Потому что до счастья здесь далеко обоим. Он думал тогда и много раз после, отчего не сказал ей, отчего не открыл глаза на очевидную для многих правду. Игнатий Христофорович любит ее не меньше, безответно и долго, терпеливо и честно, запретив про себя надеяться и ждать.