Гортензий, Амалия Павловна и?..
Ноги их легко и бесшумно коснулись травы. Пригласительный постуларий, возвышавшийся впереди, осведомил их о месте прибытия. «МОНАДА» – гласила налитая глубокой синевой, словно бы парящая в жарком воздухе графическая вокабула.
– Дальше стоит идти пешком. Мало того что мы самозванцами, да еще пришвартоваться прямо перед чужой дверью – дерзость выйдет неудобоваримая, – предупредил свою спутницу Гортензий, хотя Амалия об том знала и без его подсказки. Затем отключил «квантокомб».
Дерзость неудобоваримая, слабо сказано. Хмыкнул он про себя. Ладно, огнеглазая красавица, рядом с ним выступающая изящно по дорожке, – она, конечно, заслуженный старый гость сего дома. А он‑то кто? В жизни здесь не был. Не удостаивался приглашения как новопоселившийся выскочка (это за добрые десять лет!) и сомнительного качества потенциальный ученик и поклонник. Агностик в этом смысле слыл человеком разборчивым. Хотя многие считали Паламида Оберштейна зазнайкой, сущим проклятием любых общественных сборищ, где он мало кому давал раскрыть рот, и вообще излишне о себе воображающим типом, которому не помешала бы толика скромности. И в то же время признавали – есть от чего. И воображать и зазнаваться. Человек, обитавший на вилле «Монада», подобно древнеримскому гению места, имел на это право. Поэтому плюхнуться прямиком на лужайку перед порталом в сии врата учености, иначе porta antiquae философской мысли, вышло бы откровенным нахальством со стороны столь молодой и столь беспечной особы, каким являлся Гортензиус‑Йоханус‑Астуриус Лонгин. То есть он, Гортензий. Но ничего, прогуляться в знойный полдень по тенистой березовой аллее, да еще с женщиной своей нынешней мечты – о, это вовсе не потеря драгоценных минут, а, напротив, дорогое приобретение.
– Как вы думаете, Амалия Павловна, меня выпрут сразу или все‑таки позволят постоять рядом, пока вы будете объясняться о цели нашего с вами прихода? Точнее, прилета, – он ерничал нарочно, а у самого ощутимо тряслись поджилки. Это прежде он про колобка румяного загибал, рисовался перед дамой, а в действительности! Ну как за шкирку его и вон за порог? Или Амалия скажет: «Вам, милый мой Гортензий, вообще для начала лучше подождать снаружи». И то «милый мой Гортензий» – это он для утешения выдумал. Не милый, и не ее, а просто назойливый влюбленный, который зарится на Амалино прекрасное тело и уж только потом на не менее прекрасную душу.
– Вы зря беспокоитесь, – против ожидания успокоительно‑мягко ответила ему Амалия Павловна, – Паламид всегда считался человеком воспитанным, хотя и вспыльчивым крайне. Резкие слова, конечно, будут. Ничего не поделаешь! – Амалия вздохнула не без сокрушения. – Но чтобы, как вы выражаетесь, вас «выперли», этого просто не может произойти. Вот увидите, еще не захочет отпускать. Поэтому приготовьтесь к беседе долгой. И ради бога, не противоречьте ему! А только неявно сочувствуйте и увещевайте.