Таким образом, Сюжер, воспринимая себя как приемного ребенка Сен-Дени, отдавал Аббатству всю свою энергию, все свои умственные способности, все свои помыслы, все то, чем он был наделен от природы. Полностью сплавив свои личные пристрастия с интересами «матери Церкви», он, можно сказать, ублажил и вознаградил свое «эго» отказом от всякой личностности. Он «расширял» себя до тех пор, пока не слился с Аббатством. Рассеивая свои надписи и свои портреты по различным местам церкви, он, с одной стороны, «овладевал» ею, но с другой, в то же самое время, лишал себя, в определенной степени, своего собственного существования как отдельно взятой личности. Когда Петр Досточтимый, Аббат Клюни, увидел узенькую, маленькую келью Сюжера, он, говорят, воскликнул, исторгнув при этом из себя и вздох: «Этот человек пристыдил всех нас: он строит, но не для себя, а только для Бога». Но для Сюжера не было разницы между одним и другим. Ему не нужны были свое личное пространство и роскошь потому, что пространство и роскошь церкви были в не меньшей степени его собственными, чем скромный уют его кельи. Церковь Аббатства принадлежала ему потому, что он принадлежал ей.
Но этот процесс самоутверждения через самоотрицание не заканчивался пределами Сен-Дени. Для Сюжера Аббатство Сен-Дени означало Францию, и в нем развился бурный и почти мистический национализм, который, вероятно, был так же анахроничен, как и его тщеславие. Сюжер, которого его современники восхваляли как литератора, с легкостью трактующего любую тему, как человека, который мог писать смело, блестяще и «почти так же быстро, как и говорить», применял свой литературный дар лишь для писаний в честь Аббатства, главою которого он был, и в честь двух французских королей, которым он служил — или, говоря словами его панегиристов, которыми он правил. А в его книге «Жизнь Луи ле Гро (Людовика Толстого)» мы обнаруживаем настроения, предвосхищающие ту специфическую форму патриотизма, которая обычно описывается французским словом «шовинизм». Сюжер заявлял, что англичанам «суждено в соответствии с моральным и естественным законом быть подчиненными французам, а не наоборот». Что он думал о германцах, которых любил описывать как «скрежещущих зубами в своей тевтонской ярости», можно заключить из следующего: «Давайте смело перейдем границы их земель, чтобы они не остались безнаказанными за то, что они намеревались совершить против Франции, хозяйки всей земли. Пусть в полной мере почувствуют тяжесть воздаяния за оскорбление, ими нанесенное, но не на нашей, а на своей земле, которая, часто подвергавшаяся завоеваниям, подчинена франкам в силу их королевского права».