«Я больше
удивлюсь, если Алекс поведет себя обычно», – испуганно подумала Джулия.
Они вошли,
и она на миг остановилась. Медсестра, догадавшись, в чём дело, тактично отошла
в дальний угол и занялась журналом и бинтами, сложенными на низком столике
вперемешку с пустыми ампулами. Джулия благодарно кивнула ее спине. Подойдя к
кровати Алекса, тихо присела рядом. Ее взгляд жадно обшарил его исхудалое лицо,
всё еще полусонное и пепельное. Она не могла поверить, что всего несколько
недель назад они были совершенно свободны. И вот сегодня она сидит в этой
комнатке, в глубине провинциальной английской больницы, снаружи зима, а вокруг
разворачивается сказка: с разбойниками, замками и бесконечной бессонницей.
Интересно, помнит ли он ее имя?
Алекс
пошевелился. Медленно повернул голову. Белые пряди осыпались на глаза, вызывая
смутное беспокойство. Транквилизаторы по-прежнему держали тело, превращая мысли
в неживое месиво. Острая боль трепыхнулась в легких, но вильнув золотым
хвостом, уплыла в темноту. Он вздохнул от одиночества.
– Алекс? –
Голос Джулии. Звуки ранили слух, и он замер, всё еще смутно надеясь, что его
оставят в покое. – Это я.
Внезапно он
вспомнил, кто она, и неясная улыбка появилась на его лице; подержалась секунду
и потухла.
Ей показалось, что он что-то
шепчет. Она склонилась – так низко, что почти коснулась губами его виска. Он
действительно говорил, не открывая глаз и не глядя на нее.
– Джулия...
нилось...
– Я здесь,
всё хорошо.
– Скажи. Ко мне... при... приходили?
– Он замолчал ненадолго. – Это было...
на самом деле?
Она не
поняла, от чего на нее накатило такое отчаянье. От того, что ему всё еще
больно? От того, что в его голосе нет страха? Или потому, что, услышав этот
голос, она поверила, что «никто ни на кого не нападал»?
* * *
Астоун
07:58
Среди вороха
разбросанных конвертов змеились светлые пряди. Они вспыхивали при высоких
свечах, вычерчивая на полу сложный узор. В открытое окно впивался утренний
холод; снаружи было сумрачно, почти темно. Ветер ненароком дышал на опрокинутое
на ковер обнаженное тело. Старые часы отбили восемь, и с последним ударом ожила
женская фигура.
Женщина
подняла лицо, ее губы лихорадочно алели. Глаза были закрыты, веки дрожали,
словно от боли.
– Отче наш,
сущий на небесах... – Она беззвучно зашептала молитву, потом внезапно запнулась
на полуслове. Ухмылка перекосила рот, женщина зажала его рукой: то ли плач, то
ли смех – будто льдинки зацокали по стеклу.