Лифт остановился, и Генри выпрямился, не глядя на нее, не касаясь ее. Он просто вышел из лифта, придерживая для Гиты дверцу. Как автомат, дрожа, не чувствуя пола под ногами, она последовала за ним и пошла по тихому, застеленному коврами коридору. Невидящими глазами она смотрела, как он отпирает дверь номера и распахивает ее перед ней, потом вошла внутрь.
– Генри, – слабо прошептала Гита и повернулась к нему. Он застонал, кинулся к ней и рывком притянул к себе.
– Я дал слово, – глухо произнес он в ее волосы и прижал ее к себе до невозможности крепко. – Но я не в силах его сдержать. Каждая минута убивает меня. – Он отогнул ее голову назад, посмотрел в ее прекрасное лицо – и начал целовать со страстью и жадностью, со всем нетерпением, накопившимся за неделю.
И она поняла, что пропала.
Обхватив его так же крепко, как он обнимал ее, она отвечала на его поцелуи с такой лихорадочной необузданностью, с такой страстью, что сама испугалась. Она едва помнила, как они избавились от одежды, только осознала, что она уже обнажена, что он тоже обнажен и делает с ней именно то, что ей так нужно, то, чего ей так хочется, и то, что, казалось, длится бесконечность. Они бормотали что-то бессвязное, невнятное, оба, охваченные отчаянной потребностью стать еще ближе, слиться в одно целое.
Его поцелуи были обжигающими, и она отвечала ему тем же, не уступая его страсти жаром и накалом своей собственной. Они казались двумя животными, двумя безрассудными созданиями, которые осознавали только одно: это им нужно больше, чем что-либо еще в мире, – вот это восхождение по стремительной спирали, начисто лишающее их мыслей и разума.
Он овладел ею прямо там, на ковре, напротив входной двери. И вознес ее на небеса. А она вознесла его. Потому что она нуждалась в нем так же, как и он – в ней. И когда по его телу пробежала дрожь, и он судорожно втянул в себя воздух, она закрыла глаза, прижимая его к себе, отказываясь отпустить его от себя. Точно так же, как это уже было раньше. В тот самый первый раз.
Ей казалось, что она не чувствует своего тела. Трясущимися руками и ногами, все еще обвитыми вокруг его талии, она крепко прижимала его к себе.
Зарывшись лицом в ее шею, ее волосы, приглушенным голосом он пробормотал, еще тяжело дыша:
– Гита…
– Только не говори, что тебе очень жаль, – попросила она нетвердо.
– Не буду.
– Не говори, что ничего не мог поделать, что мне не следовало притрагиваться к тебе. Не говори ничего такого, Генри, прошу…
– Не буду.
Они лежали на ковре еще несколько минут, заключенные в невероятно тесное объятие слившихся воедино тел. И, вероятно, с ужасно дурацким видом, в легкой истерике вдруг подумала она.