Жанр кинохроники (или, еще точнее, смонтированного на компьютере субъективного фильма о стране и эпохе) определен сквозным направлением кабановской лирики. Лирика — историческая; присутствие истории определяет каждый поворот, каждую спайку ассоциаций в пространстве строфы. Всякое явление дается автором в двух измерениях — факт настоящего и историческая, генной памятью сформированная символика факта, преломление данного образа в согласии с режиссерской версией мира: “И японских туристов восторженный рой / совершает исход из Египта”.
Описывая цветущий туристический бизнес, Кабанов положит в основу сюжета библейскую модель, дополнит ее историческими и текстовыми аллюзиями: что же делать, если действительно — в преломлении этого взгляда — “у египетской мумии впалый живот / „и широкая грудь осетина””? Цепочка ассоциаций и связей раскручивается, сближая, сталкивая между собой пограничные звенья эпох. Ностальгия по легендарной Тавриде отзывается экскурсом в ее прошлое: “Местные лошади бредят тачанкой”. Круг замыкается: трехмерная действительность при попытке к ней прикоснуться выдает герою свою подноготную, подноготная отсылает к изломам самого сознания героя. Прошлое подспудно готовится стать настоящим, поэтическая память о последних временах оборачивается поэтическим же предчувствием последних времен. “Симпатический” (то есть проявляющийся после определенной процедуры, как симпатические чернила) тембр стихов, их скользящая парадоксальность подтверждают врожденную склонность Кабанова говорить на тайном, условном языке, скрывать свое “я” и являться одновременно в нескольких лицах. Если мир изначально играет с поэтом: рефренами прошлого, набором драматических аллюзий, звуковой и смысловой рассредоточенностью — то и поэт собирает мир, как конструктор: противоположности соединяются в целое, принцип мозаики становится основным принципом творчества Кабанова. Дело, однако же, в том, что сама тайна этого конструктора оказывается роковой, связь явлений, восстанавливаясь, включает действие смертельного механизма истории и — сама по себе — свидетельствует скорее о трагедии, нежели о счастливой разгадке:
На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишневые лапы.
Парусиною пахло, и было темно,
как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга…
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил…
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?