Виталий Сергеевич попытался оправдаться, в рассеянности указал на коробки, припоминая содержимое и докладывая, что в салоне игрушек выбор небогат. Один волчонок и остался, оскалившийся и вытянувшийся пулей для прыжка.
Виталий Сергеевич умолк, переводя дух, но затем прямо подскочил на месте от удовольствия видеть улыбку Панина и засмеялся сам. Замечая в то же время, что улыбка Панина оказалась несколько смазанной сумраком и очерченной неясно, появившейся только затем, чтобы в ту же секунду исчезнуть. Ловя момент, Виталий Сергеевич заговорил громче о воскресных прогулках на лодках и добром речном течении.
На это Панин ответил странным пугающим жестом вздернутой кверху руки, то ли предлагая обозреть потолок и стены, то ли отгоняя насекомое.
Продолжая веселить, Виталий Сергеевич во весь голос позвал жену и дочь Панина, чтобы вручить подарки лично в руки. Выглянул за дверь, позвал опять, но никого не услышал и с немым вопросом обратился к хозяину дома.
Но тот, не дожидаясь окончания представления, уже оказался на полпути к гостю, будто говоря: “Все это просто отлично, дружище. Но видишь ли, в чем вся штука…”
Панин двинулся навстречу и пошел медленно, так тяжело ступая, словно ноги его по щиколотки проваливались в сырую землю, замедляя и отсрочивая прибытие.
— А для жены твоей — платье! — без раздумий выпалил Виталий Сергеевич, отходя назад. — От всего сердца. И покрой, и цвет — все, на мой взгляд, более чем удачно. Еще туфли на низком каблуке, предполагающие максимум комфорта и минимум движения…
Первым к Виталию Сергеевичу приблизился холод, долгое время обхаживавший одного Панина. Но не налетел сразу, как следовало бы ожидать, а спокойно, по сантиметру крался к голове. И чем ближе оказывался сам Панин, тем все более двусмысленным представал его образ. Если его фигура, в пиджаке, кажущемся снятым с чужого плеча, очерчивалась достаточно ясно, то в лице знакомца разглядеть хоть какой-то признак его состояния не представлялось возможным.
Оттого ли, что не было в нем той страшной перемены, должной произойти со всяким, после которой в сердцах только и воскликнешь: “О Боже, мама! Что с ним стало!”
Исчезла безропотная вежливость и внимание к Виталию Сергеевичу, его шуткам, остротам и безапелляционным выводам, испарилось жадное желание земных пустяков и намерения держаться счастливого человека, чтобы впитал он в себя хоть минуту из беспросветной ночи, доставшейся в удел.
Все это можно было сносить терпеливо, пока не послышался голос Панина.
Тут такое началось!
Хриплые, отрывистые, глухие звуки, пронизывающие до костей своим нездешним звучанием. Голос Панина доносился словно издалека. И поначалу действовал будоражаще потому, что нельзя было распознать смысл произносимого.