И только гадкий утенок, оставляя следы мокрых лапок, довольно бодро топает по дну лодки.
Николай Иванович достает из кармана платок и начинает вытирать им черные перья птицы — тщательно, насухо, так, как это может делать только очень любящий природу человек.
— Что ж, — говорит он, до того даже, как Сашка произносит первое мычание в ответ на протянутую ему кружку чая. («Вы сахару ему туда побольше».) — Для меня все ясно. Произошла авария, разлилась нефть… Простите, друзья, я не могу продолжать наши экскурсии… Я должен ехать… Могу предложить вам до вечера остаться здесь. Могу взять с собой как добровольцев…
— Разумеется, мы сейчас все соберемся и… — начинает было Алексей.
— Я н-нне, — вдруг выговаривает немотствующий Сашка. — Я нн-е мм-о-гу у-е-хать…
— Ну вот, один не может, — спокойно говорит Николай Иванович. — Кто его знает, что там за трагедия? Но и мы ждать не можем. Только с ним придется кого-то оставить. До вечера. Растереть его, что ли, покормить…
А то он от переохлаждения помрет. Кто останется?
— Я останусь. — говорит Брайан. — Только примус не забирайте и чай. И хлеба немного оставьте…
— Вот и решили, — коротко рубит Николай Иванович. — Теперь — быстро: палатку снять, скатать, в лодку. Еду оставляем. Воду тоже. Забирайте аппаратуру. Грузитесь!
Начинается возня вокруг лодки.
Брайан отбирает у кого-то рубашку, полотенце и начинает этим полотенцем растирать костистое Сашкино тело. Полотенце мигом чернеет. Сашка сначала только мычит, потом сам начинает сдирать с себя мокрые штаны…
Лодка уже далеко, когда он, раздетый донага, принимается растирать себе задубевшие ноги черным полотенцем, постанывая от удовольствия и жадно припивая горячий чай. Когда дело сделано и Сашка, в рубахе, видимо оклемавшись, задремывает на подстилке-«пенке», прикрытый куском материи (штаны его и трусы сушатся на ветке поваленного дерева), Брайан говорит:
— Ну ладно, ты тут полежи, а я пойду пока в окрестностях пошарюсь. — У него маленькая, в ладонь, видеокамера с выносным, с карандашик, микрофоном. — На полчасика.
— Д-давай, — кивает Сашка.
Брайан идет в сторону двух деревьев, растущих на крохотном островке, но очень скоро попадает в камыши. Он в высоких сапогах и потому, не боясь, вступает в эти камыши, и тут ему сносит башню: потому что — оп! — на камышинку села птичка. Просвистнула что-то пару раз — и упорхнула. Он не успел даже снять… И тогда он берет кинокамеру на изготовку и затаивается в гуще камышиных стволов. Фью-ть! — опять прилетела, отщебетала свое, повела глазком, блеснула синим перышком и — так же фьють! — улетела. И он, как азартный грибник за грибами, пускается все дальше и дальше за птичками. Иногда ему удается заснять удачный кусок — птичку, трель; иногда — только голову птички, которая, причем, молчит, потом он идет, раздвигая тростник, камера валится вбок, видно, что он оступился и залил высокие болотные сапоги… Наконец он выходит в синюю даль, которую давно заметил сквозь завесу камыша: стоит на краю камышовой крепи лицом к морю. Над желтоватой, опресненной водой распахнуто синее небо. Странное это море, порожденное великой рекою, но хоть волны и желты на просвет, над ними, как паруса над стругами, катятся белые гребешки, и море дышит, дышит — до самого горизонта. Сзади на верхушке камыша качается хохлатая птичка. Если смотреть камыш на просвет, получится сетка из светлых и темных качающихся зеленых стволов. О! Брайан околдован! В конце концов он решает вернуться. Говорит в микрофон по ходу съемки: «Я с удивлением заметил, что прошло уже два часа, и я начинаю возвращаться по своим следам, то есть по оставленным мною проломам в камышах…» Видимо, это не удается ему, потому что в какой-то момент он подвешивает камеру к камышине, направляет на себя (изображение в камере перекошено) и признается: «Я думал, легко найду дорогу назад, но, видимо, я заблудился… Я не заметил, уходя, в какой стороне солнце, и не знаю, как зовут нашего спасенного… Через полчаса мне просто придется кричать ему „э-э-эй!”» — говорит Брайан в камеру и усмехается. Следующий эпизод — он неистово мчится сквозь гущу тростника (как будто убегая от кого-то), и только потом сквозь хруст и треск стеблей становится слышно, что он бежит к каким-то звукам на берегу: это удары друг о друга двух палок и кричащий что-то человеческий голос.