У Алифио, однако, были свои сомнения.
— Мне хотелось бы напомнить светлейшей госпоже, что в Польше государь должен считаться с мнением Совета, привилегиями шляхты и древними обычаями. Следовало бы в соответствии с правом созвать элекционныи сейм с участием послов всех земель…
— Всех? — передразнила она. — А потом? Как тогда сохранить тайну? Нет! Его выберут королем на ближайшем обычном сейме в Петрокове.
— Как бы примас не упрекнул нас в нарушении законов, ведь династические права на польскую корону унесла с собой в могилу королева Ядвига. Потомство Ягеллы не может быть навязано народу силой. Вельможи первыми поднимут крик! А примасу Ласкому так хотелось ограничить влияние магнатов. Но сейчас, даже если б он не захотел признать их правоты, вынужден будет считаться…
— О боже! Пусть перестанет считаться, а начнет действовать! Мы снискали расположение литвинов.
Попробуем теперь убедить или захватить врасплох польских вельмож. Пусть примас Лаский позволит им совершить ошибку. Поступить вопреки правам и обычаям. Они сделают свое, споткнутся и — что ж, таков порядок вещей — уйдут. Увы, за ошибки Приходится платить.
— Опасаюсь, они будут упрекать вас, государыня, в незнании местных обычаев. И… скажем, в отсутствии чувства меры, — настаивал Алифио.
— Ох! Умеренность хороша лишь на словах…
— Допустим. А как быть со шляхтичами, которые требуют реформ? Им обещан пересмотр прав.
— С этим они подождут. Позднее получат много больше. После возведения Августа на оба трона.
— Кем? Вельможами?
— Ради бога! Разумеется, не этой… мелкотой.
Однако скрыть приготовления к коронации королевской чете не удалось. Правление Сигизмунда со времени появления Боны столь отличалось от того, к чему привыкла Пслыпа, что стало неизбежным предметом разговоров, обсуждений, сплетен. Магнаты оборонялись теперь и от напора шляхты, выступавшей с требованиями реформ Речи Посполитой и ограничения власти сената, и от явных притязаний королевы. Эта искусная ученица Макиавелли и Каллимаха открыто стремилась к укреплению королевской власти, к диктату собственной воли.
Поэтому все были встревожены, хотя на этот раз королева на какое-то время стала менее энергична, менее деятельна, нежели это было ей свойственно. Причиной ее озабоченности была неожиданная, тяжелая болезнь епископа Мендзылеского. Он был преданным, очень ловким дипломатом, именно его действия в Литве и способствовали возведению Сигизмунда Августа на великокняжеский престол.
Во время приготовлений к коронации он был бы так полезен! Бона повелела доставить к ложу больного лучших медиков, ежедневно справлялась о его здоровье. Но Мендзылеский, которого навестил также примас Лаский и уверял, что никто не в состоянии заменить его ни при особе примаса, ни в качестве советника королевы, выслушивал и принимал эти несколько запоздалые доказательства признательности со снисходительной улыбкой. Его сердце, измученное чрезмерными трудами, сейчас — как ему казалось, слишком рано — отказывало в послушании. Но что значат слова „слишком рано“? Ровным счетом ничего. У него была долгая, богатая жизнь, он стремился к преобразованию Речи Посполитой, завоевал уважение в Короне и в Литве. Единственное, в чем он мог бы себя упрекнуть, — это в преждевременном возведении на великокняжеский престол юного королевича. Сплетни доходили до его ложа и сейчас, всякий раз вызывая тупую боль в сердце. Два короля в Польше? Этому он должен был бы противиться, посоветовать примасу не давать согласия на такую коронацию. И кто знает, не святой ли Вавжинец, его покровитель, уложил епископа в постель именно сейчас, избавив от недовольства, а быть может, и ненависти королевы Боны? Быть может, святой покровитель хотел избавить его от неравной борьбы? Епископ чувствовал приближение смерти, но предпочитал видеть ее триумф, нежели лицезреть у своего ложа ликующую королеву…