В ритмичный перестук колес ворвался мощный гул: в небе появился строй американских бомбардировщиков. Сделав полукруг, они прошли низко над эшелоном, словно хотели определить, чем загружены платформы. Зашли еще раз, еще... В это время с севера показались эскадрильи наших истребителей. Поблескивая краснозвездными крыльями, они шли на юг. Американские самолеты сделали крутой разворот и отвалили в сторону моря...
— А шо, не по носу вам така справа! — крикнул им вслед Цыбуля. — Бувайте здоровы, тикайте до хаты!
Потом открылся залитый полуденным солнцем Ляодунский залив. Он сверкал, переливался зеленоватой рябью — водная масса у берега то опускалась, то поднималась снова, будто море дышало. Над берегом с криком метались чайки.
— На Тихом океане заканчиваем поход — как в песне... — облегченно вздохнул Державин.
Поезд, не сбавляя скорости, мчался вдоль обрывистого берега дальше — туда, где поднимались над заливом невысокие серые скалы. За ними под безоблачным небом видна была уходившая вдаль дымчатая горная гряда Ляотешаня.
Около танка Хлобыстова сгрудились десантники, смотрели на скалистый берег, на золотой залив и синеющий у горизонта океан. Среди бойцов стоял с завязанными глазами ослепший Илько.
— Якый вин, залив? Широкий, як Амур? — тихо спросил он.
К танку подошел Баторов. Брови у него сдвинуты, губы нервно подрагивали.
— Посохин умер... — сказал он, запинаясь.
Старый русский солдат Поликарп Агафонович Посохин был, кажется, последним из тридцати двух тысяч наших воинов, проливших свою кровь за китайскую землю в тот победный год...
Сняли пилотки бутугурцы-десантники, обнажили головы танкисты. В лицо им дул ветер с моря, сушил скупые солдатские слезы.
Посохина накрыли плащ-палаткой. К носилкам подошел Державин, склонил непокрытую голову. Соленый ветер развевал его белые волосы.
— Вот и еще один отдал свой долг, — прошептал он.
Смерть бойца в двух шагах от цели острой болью отозвалась в душе генерала. И он подумал не только об этом солдате, что лежал перед ним. Но и о тысячах других, зарытых в землю здесь, на чужбине.
Солдат... Ты сильнее и величественнее всех тех, кто был до тебя, ты великодушнее и щедрее сердцем, ни с кем не сравнимый советский солдат! Тебя назвали воином-освободителем. Это за то, что тревожишься ты не только о своем Отечестве, но и о судьбах других народов. Сколько ран принял ты на полях Европы? Сколько крови пролил в Альпах, Карпатах, на Висле и Шпрее? И вот, пробитый пулями, иссеченный осколками, устремился сюда, на восток — на помощь Азии. Чем измерить твой подвиг? С чем сравнить твою доблесть? Кто может забыть твою спасительную руку — в рубцах и шрамах, — протянутую людям? Ее могут забыть лишь продажные писаки, ловкие дипломаты, бессовестные политики да какой-нибудь сбитый с толку, задурманенный ими слепец. Но ее — эту руку — никогда не забудет народ. А народ вечен, как сама жизнь. И придет день, когда он — народ, поставит на этом крутом берегу океана памятник Неизвестному советскому солдату. И пусть глядит отсюда тот бронзовый парень глазами всех погибших в неоглядную даль — туда, где зеленеют в пальмах не видимые отсюда приморские и заморские земли.