— Никогда не рано, Демми.
Его мать звали Деметрия, но все называли ее Демми. Греческим женщинам не полагалось много пить, но его мать пила. Тетка была ирландкой, как и его отец, а по статистике ирландцы большие бухарики, причем в поддатом состоянии их тянет в драку. Тетка была постоянной собутыльницей его матери. Под кухонным столом он просунул руку под юбку Сесили и дальше в ее хлопчатобумажные трусики.
Алекс посмотрел на часы. Было только шесть пятнадцать. Ночь предстояла долгая. Он уже стал придумывать, что скажет, если кто-нибудь зайдет сюда и обнаружит его в коробке — если, конечно, это не будет управляющий, который уже видел его. Он просто изобразит из себя алкаша, случайно залезшего сюда поспать. Если только это будет не управляющий, который вспомнит, что Алекс спрашивал о коробках, и который явно умеет сложить два и два. Тогда его просто вышвырнут из магазина. Но даже если он напорется на управляющего, то вряд ли эта машина, толкающая весь это гребаный супермаркет, будет достаточно сообразительной. Короче, он не думал, что хоть кто-нибудь сюда придет — зачем? Проверить кучу пустых коробок? Ни фига.
Он слышал еще голоса, но не мог различить, о чем говорили. Возможно, доносились они с другого конца магазина, из кабинета управляющего. Может, кассиры относили ему выручку, чтобы спрятать ее в сейф.
Сесили под кухонным столом, его рука приподнимает эластичную резинку ее трусиков. Сесили в ловушке, она уже соучастница преступления, она не может протестовать, не выдав их убежища и не нарушив маленький междусобойчик на кухне. И все равно ей это нравилось, она извивалась под его рукой. Мать и тетка пили спиртное и тихо смеялись. В открытое окно вливались звуки лета и разносились по кухне, где в прохладном полумраке под столом Сесили извивалась под его нетерпеливыми руками и шептала ему в ухо что-то непонятное из-за шума крови в ушах.
— Доброй ночи, Джози, — сказал кто-то в магазине, и он услышал клацанье тонких каблучков по кафельному полу, эхом отдававшееся под высокими потолками. Снова посмотрел на часы. Было шесть двадцать — прошло всего пять минут.
К семи в комнате стало темно, в магазине все стихло, если не считать постоянного щелканья в кабинете управляющего — наверное, арифмометр. Наступала ночь, ему вдруг сделалось холодно. Свернувшись в коробке, сложив руки на груди, поджав колени, он лежал в наползающей темноте и думал о том, какой пустой стала квартира в Бронксе, когда отец ушел от них, как наполняли ее ночные шумы, особенно гудение водосточных труб, или шум спускаемой воды, или временами мышь грызла пластиковые обшивки стен с яростью дикого зверя… Но чаще всего он слышал плач или ругань матери на кухне, когда она напивалась в стельку. В комнате становилось все темнее и темнее, и, когда он опять посмотрел на часы, стрелки уже светились. Семь двадцать. А чертов арифмометр все еще щелкал.