Все колебания Пола кончились. Он налил воды из графина, все время чувствуя на себе взгляд Эллы.
— Ну, вот и все.
— Надеюсь. — Она сидела очень прямо, опустив уголки рта и сейчас вызывающе вскинула голову. — Нельзя сказать, чтоб это быстро кончилось.
— Я знаю, что все это было не слишком приятно, Элла, — заметил он. — Но мы должны были через это пройти.
— Ах вот как: должны! Ты так думаешь. А я нет. Я считаю, что вся твоя затея ни к чему. Никому это не нужно. А все по твоей милости. Ты начал эту историю. Ты на ее завершении настаивал. Вопреки всем. И чего ты добился? Ничего. Ровным счетом ничего.
— Да разве выиграть такое дело — это ничего?
— А что это дало? Ты слышал, как они все повернули. Они горой стоят друг за друга, эти адвокатишки. Каких-то денег удастся добиться разве что через парламент. Да если и удастся, ты-то их все равно не получишь.
Он вспыхнул от возмущения, но заставил себя спокойно, без злобы ответить ей:
— Меня не интересуют деньги. Я никогда о них не думал. Я хотел добиться оправдания отца. И добился.
— Добился на свою голову. Раз уж ты так печешься о его репутации, лучше было бы оставить его, где он был. А сейчас он показал себя во всей красе — мерзкий старый пропойца.
— Элла! Но ведь таким сделала его тюрьма… Но всегда же он был таким.
— Но сейчас-то он такой! И с меня всего этого предостаточно. Конечно, плохо было, когда он сидел в тюрьме. Но по крайней мере он был далеко. Никто его никогда не видел, никто ничего не знал о нем. А теперь… Как он вел себя в суде! Поэтому и судьи относились к нам так, точно мы грязь у них под ногами. В жизни я не испытывала большего позора и унижения: ведь теперь все приличные люди знают, что я, пусть отдаленно, связана с таким человеком. Я тебе прямо скажу: если бы не ты, я бы давно собрала вещи и уехала.
Пол видел, что она не в состоянии уразуметь всего значения происшедшего. Она не думала ни о страданиях, которые он претерпел, ни о борьбе, которую выдержал. Она принимала в расчет лишь то, что нанесен удар столь милому ее сердцу аристократизму, ее тщеславию и чувству собственного достоинства. И потому осыпала его жалобами и упреками, тем более мелочными, что она считала их вполне справедливыми. Как он мог быть настолько глуп, чтобы увлечься ее хорошеньким личиком, которому болезненная религиозность придавала возвышенное выражение?
Пол молчал, и Элла, по опыту прошлых лет, истолковала это молчание как признак того, что он сдается. Смягченная его смирением и отказом от препирательств, она заговорила мягче, со страдальческими интонациями глубоко оскорбленного существа, готового, однако, внять голосу христианского милосердия и простить: