Едва Анна успела заметить лилипута, как он впрыгнул ей на колени – так, как прыгают коты. «А ты что здесь делаешь, малыш?» – погладила его по волосам, странным на ощупь – как пластмассовые волосы куклы. Старалась разглядеть личико, но в полутьме это было невозможно. Он оказался тяжёлым. Усаживался удобнее, обхватывая её ножками, но съезжал к коленям. Стоило труда удержать это плотное чужое тело, слабо пахнущее ацетоном. Одной рукой карлик схватил её за ухо, другой полез ей в рот. «Эй, что ты делаешь?» В ответ лишь поблёскивали звериные зрачки. Холодная кожа карлика на ощупь не была похожа на кожу. «Ай, больно! Простуда!» Она оттолкнула его назад и облизала кровоточащую губу. Он разозлился, вцепился мягкими пальцами в лицо и опять полез в рот. Но Анна больше не чувствовала боли, на неё навалилась сонливость, будто за всё вечное недосыпание в Колонии. Темно и тепло, и веки закрыли глаза. Прямо за стеной валил снег. Через бесконечно длинный коридор доносились голоса и музыка, становясь то громче, то тише, и наконец исчезли вовсе.
* * *
Шеф назначил Шарвану встречу в пять, в галерее. Шёл мокрый снег, залепливал стекло «Фольксвагена», дворники мелькали перед глазами. Дорога вилась впереди сделанная, без провалов, несмотря на сельскую местность. Звонить не пришлось – ворота открылись, как только он приблизился к сплошной ограде. Оставил машину на привычном месте. Лаяли собаки, но не видно было ни собак, ни людей. Окна оставались темны. Шарван прошёл через заснеженный двор, однако не к входу в дом, а к отдельному входу в галерею, о котором вряд ли знал кто-то ещё. Нужно было пройти через подсобное помещение с сапками, граблями, лопатами. Леонид Иванович считал галерею убежищем тишины и в ней хранил самое ценное. Картины. Вероятно, дорогие. Шарван не старался запомнить иностранных имён, но иногда по телевизору слышал нечто подобное. Он не понимал той маниакальной любви, что привязывала Леонида Ивановича к картинам, – так любить возможно только людей или деньги.
Они давно не встречались лицом к лицу. А в галерее Шарван не был уже несколько лет. Прежде, во времена его юности и молодости, часто бродили они вдвоём из конца в конец, оставляя грязные следы на красном ковре, и говорили, говорили, говорили. Леонид Иванович рассказывал интересные вещи, об искусстве и о человеческих взаимоотношениях. Мог спросить, резко повернув лицо к Шарвану: «А вот ты, зачем ты живёшь? Почему ты не покончил с собой, когда умерла твоя мачеха? А?» Приходилось отвечать: «Не знаю» – и ждать правильного ответа. Ненавязчиво объяснял Леонид Иванович основы жизни, внушал чувство собственного достоинства – ему, забитому детдомовцу. А потом давал способ и смысл существованию. Георгий не любил навязанное ему имя – Леонид Иванович непринуждённо называл его Шарваном. Нуждался в женском тепле – Леонид Иванович нашёл для него Любу.