Но он, даже пораженный, нашел в себе силы подумать: «Это у нее безошибочный прием добивать жертву».
Они — он был обвешан свертками и бутылками, как рождественская елка очутились в мастерской и были встречены искренним и излишне громким ликованием уже довольно теплой компании бородатых мужчин и развязных женщин с сигаретами. Горячий прием Крестинин отнес даже не к своей даме, а к собственным украшениям (если трактовать себя как елку): судя по всему, художники были уже сухими и готовились к походу в магазин, и — о счастье! не надо никуда бежать.
Он мельком глянул на холсты, представляющие собой довольно сложную по цвету мазню с зашифрованными сюжетами, и портрет какого-то государственного деятеля, страдающего флюсом и справа, и слева.
— Позвольте представить, — сказала Одесса. — Старинный друг. Его зовут Самолетом Иванычем.
— Ура! — закричал один из бородачей и шепотом спросил: — Где достал все это? — кивнул на свертки с роскошной закуской.
— А-а, на сдачу дали в овощном, — сострил Самолет Иваныч, что было оценено, может, излишне бурно.
Одесса и Самолет Иваныч оказались у камина, где горели ящики из-под венгерских овощей.
— Кто Самолет Иваныч? — спросил один из любознательных. — Художник?
— Нет, он — самолет, — ответила Одесса. — А я — Одесса, сокращенно «Ода». Смахивает на кличку доберман-пинчера, но сойдет.
Он хотел что-то сказать, но осекся: в многолюдной компании следует молчать — и без тебя говорунов хватит — и ни в коем случае не лезть в затейники и не умничать.
На театре королю или королеве играть не следует: они могут курить, сморкаться, грызть сухарики — их играет окружение. Так было и с Одессой: она была королевой, хотя не стремилась быть центром внимания.
«Какая-нибудь штучка из художественного начальства», — подумал Крестинин, но тут же оборвал ход дальнейших предположений, дабы не оказаться в мире сем, который ему надоел.
Самолет Иваныч приглядывался к Одессе и находил ее все более и более привлекательной; кроме того, она была не так уж и глупа. К концу вечеравряд ли тут сказались горячительные напитки, до которых Крестинин не имел наследственного пристрастия, — он был влюблен, чего Одесса со свойственной большинству женщин чуткостью не могла не видеть. Пожалуй, и она была не совсем равнодушна к Самолету Иванычу, который по ее понятиям вел себя превосходно: языком не молол, не острил, не развязничал, не пытался блеснуть своим умом и манерами; он выглядел даже несколько глупее, чем был на самом деле; то есть не выкладывался — не играл, как опытный пианист, «страстно», чтобы иметь в запасе возможность бурного пассажа «форте».