Ладно, ничего, подумала она. Цветных бечевок у него на пальцах столько, что впору добраться до Ингарии и обратно. Наверняка он попадет в дом дедушки Вильяма гораздо раньше меня. Поэтому Чармейн решила временно забыть о Питере и сосредоточиться на том, чтобы на цыпочках подняться по скользким заплесневелым ступеням, а потом выглянуть из кустов, не зашелестев ни единым листочком.
Снаружи ослепительно сверкало солнце, оно сверкало на зеленой-зеленой и ухоженной-ухоженной травке, за которой тянулась сияющая белая садовая дорожка. Дорожка шла среди деревьев, подстриженных в виде шаров, конусов, пирамид и дисков — прямо урок геометрии, — к небольшому сказочному дворцу из тех, у которых много-много маленьких остроконечных башенок с голубыми черепичными крышами. Чармейн узнала Кастель-Жуа, где жил кронпринц Людовик. Ей было немного стыдно, когда она поняла, что каждый раз, когда в книгах, которые она читала, упоминался дворец, она представляла себе именно такое здание.
Наверное, у меня очень бедное воображение, решила она. А потом подумала — нет. Просто когда папа пек песочное печенье, чтобы продавать его в коробках на Майском Празднике, на крышках коробок всегда красовалась картинка с Кастель-Жуа. Ведь Кастель-Жуа, в конце концов, был гордостью Верхней Норландии. Неудивительно, что идти сюда пришлось так далеко, подумала Чармейн. И он по-прежнему соответствует моим представлениям об идеальном дворце — да-да!
По раскаленной белой дорожке прохрустели шаги, и появился принц Людовик собственной персоной; великолепный в белых и лазоревых шелках, он не спеша направлялся во дворец. Перед тем как поравняться с кустами, в которых сидела Чармейн, он остановился и обернулся.
— Ну что вы отстали? — сердито процедил он. — Пошевеливайтесь!
— Мы стараемся, ваш’ство! — пропищал, задыхаясь, тоненький голосок.
Показалась длинная вереница кобольдов, каждый из которых сгибался под тяжестью шишковатого кожаного мешка. Все эти кобольды были скорее серовато-зеленые, чем синие, и выглядели крайне уныло. Во многом это уныние было вызвано солнечным светом — ведь кобольды предпочитают жить в темноте, — но Чармейн решила, что такой цвет говорит о плохом здоровье. Ноги у них подгибались. Кое-кого одолевал кашель. Последнему в веренице было настолько скверно, что он споткнулся и упал — и уронил мешок, откуда по слепяще-белой дорожке раскатилась россыпь золотых монет.
Тут в поле зрения появился бесцветный господин. Он широкими шагами подошел к упавшему кобольду и стал его пинать. Пинал он его не особенно сильно да и не то чтобы жестоко — словно бы заводил забарахлившую машину. Под градом пинков кобольд принялся ползать по дорожке, лихорадочно собирая золотые монеты, пока наконец не запихал в мешок их все и не сумел, хоть и с трудом, подняться на ноги. Бесцветный господин прекратил его пинать, нагнал принца Людовика и зашагал рядом с ним.