Федор выкладывал перед ним свертки и пакеты. Отдельно поставил сумку с хлебом. Сверял со списком каждую мелочь, завалив весь стол, отдал сдачу и пошел к двери.
— Федь, неужель ничего на сугрев души не взял, чтоб приезд сбрызнуть? Мы б с тобой как мужики посидели б с часок-другой…
— Я с сыном Золотаревых ездил. Пацан к школе готовится. Нельзя при нем. Враз матери доложит. Понял? Тогда никому несдобровать.
— И тут облом, — посетовал Влас.
— Ты гляди, не сорвись. Нина — баба сурьезная, хоть и душевная. У ней Димка спиртное не нюхает. У него язва еще со студенчества. Потому другим не дает, чтоб не завидовать. Понял? А Ивановна только на Новый год может выпить, в другие дни на дух не терпит.
— Ну и влип же я, как фраер в парашу, по самые уши! — опять посетовал Влас.
— Нешто в зоне краше было? — изумился Федор.
— Это была зона, там хошь не хошь — терпи.
— Чего же сетуешь? Поживи здесь, а там вовсе на волю выйдешь. Жить будешь как захочешь. А может, привыкнешь здесь и насовсем останешься…
— Я?! — У Власа даже дыхание заклинило от злобы. — Чтоб я, честный вор, дышал всю жизнь под юбкой вашей паханки?! Да лучше пусть откинусь, но ни за что не сфалуюсь на такую долю!
— Не зарекайся, Влас! Ивановна хоть и баба, но хороший человек. Не знаешь ее, не болтай лишнее. — Ушел, досадливо морщась.
Влас положил на топчан новый матрац, застелил его простыней, одеялом, положил подушку и только тут спохватился, что сам не мытый. «Вот черт, не повезло! Будь светло, на речку сходил бы. А теперь как? Придется в шайке мыться». Влас согрел воду. Разделся и только намылился, в комнате погас свет. Правда, его предупреждали, что свет здесь отключают в одиннадцать часов, но он не ждал, что все случится так скоро, не смотрел на время. Теперь вот делай что хочешь.
Он открывает дверцу печки, но и здесь непруха. Дрова прогорели полностью, в запасе ни щепки. Кое-как, спотыкаясь и матерясь, домылся на ощупь, лег на топчан, кляня глухой угол, куда впихнула его нелегкая судьба.
«Спать, спать, завтра надо вкалывать, — уговаривал самого себя, но тщетно. Сон пропал. — Куда я влип? Один фалует баню строить на халяву, а того не сообразит, что не могу я, вор, пахать вместе с лягавым и сукой, что западло такое для меня. И коли пронюхают о том кенты, размажут самого как скурвившегося и не спросят, чьим тазиком пользовался. Им, если захотят, узнать такое проще, чем два пальца отделать. К тому ж трясти станут: почему не пришил обоих? А попробуй, тронь! Завтра в зону вернут. Ведь, кроме меня, их некому пришить, да и не за что. Лучше выждать свой случай и завалить, чтоб без подозрений. А уж на баню — ни ногой! Чего не хватало, чтоб я вместе с этими козлами пахал. Да лучше без бани дышать век». Влас матерился, ворочаясь с боку на бок. «А эта паханка! Тоже мне, бугор с трандой! Учит жить скромно! А сама вся в рыжухе! На шее цепочка, на пальцах кольцо и перстни, в ушах серьги, часы и те из рыжухи. Жидко зарабатываешь, а навар откуда? Погоди, огляжусь, тряхну тебя, толстожопую. Расколешься, где бабки взяла на рыжуху. Я из тебя выдавлю все, а потом смоюсь в Невельск. Там за бабки на любое судно возьмут», — думал Влас, засыпая.