Он никогда не возьмет Пулю с собой, вот что он думал. Хотя бы потому, что ей не надо все это видеть и знать. Все, что здесь на самом деле. Иначе у девушки случится, как это теперь называется… культурный шок. Она, бедная, не чувствовала никогда этой липкой черной духоты, которая высасывает тебя через поры. Не видела, как тонет, «отсекается» в глубоком минусе луч фонаря, будто идешь не через пустоту, а через что-то вещественное, как распыленная сажа. Восемьдесят этажей вниз, перевернутый небоскреб. Она ведь даже не представляет, как выглядят фильтры регенератора, которые он меняет после каждой «закидки». Кусок дерьма покажется рядом с ними гигиеническим средством… Ей это не понравится. А ему, Лешему — за счастье. Это часть его. Невидимая часть. Возможно, с ним что-то не так. У него душа, наверное, такая. Темная, вонючая. Душная душа. И другой у него в наличии нет. Ну, а раз так, то лучше ей об этом ничего не знать. Так он думал.
На подходе к северной ветке, где были обнаружены кости, послышался знакомый стук. Тах-тах-тах. Отчетливый. Мертвый. Механический.
— Не боись, Пыльченко. Это «веселый барабанщик» стучит. Он тут на постоянке устроился, видно.
Пыльченко кивнул. Про «барабанщика» он уже слышал.
— На компрессор похоже, — сказал он. — У нас дома под окнами сейчас подъездную дорогу расширяют… С утра до вечера тарахтит.
— Ага, — сказал Леший.
Кому здесь, на глубине двести метров, понадобилось расширять дорогу, обсуждать они не стали.
Северная ветка. Отметка два-триста. Два-пятьсот. Пыльченко сфотографировал изукрашенные резьбой сваи, Леший кое-как раскорячился и подсвечивал ему сразу тремя фонарями, чтобы было меньше теней. И босые следы отщелкали таким же макаром — в прошлый раз фотки вышли нечеткие. Черный идол с пентаграммой стоял на прежнем месте, постамент из черепов и костяной шалашик все так же светились перед ним нечистой гнилостной белизной. Леший понимал, что для обычного человека, человека с поверхности, зрелище как бы жуткое. Глубоко под землей, в вечной тьме — бах: кости, черепа, деревянная кукла стоит, скалится… Вон, даже у Пыльченко фонарь слегка подрагивает в руке.
— В общем, делаем так, — скомандовал он. — Кости кладешь вниз, черепушки наверх. Каждую черепушку оборачиваешь в ветошь. Ветошь взял?
— Взял, — сказал Пыльченко.
— Иначе из них каша будет, пока доберемся. Шуцкий повесится, блядь.
Тот дернулся от неожиданности, но поймал. Правда, взглянув на него, едва тут же не выронил.
— Дети, блядь! Если это дети, то я — проходческий комбайн!.. Приступай, Пыльченко, чего встал? Хотя нет, погоди. Давай сначала зафиксируем, как оно все было.