— Никанор ничего не брякнул? — нахмурилась Михелина. — Он недолюбливает нас.
— Никанор любит меня, — разъяснила девочка. — А это больше, чем все остальное. — Подошла к Соньке, попросила: — Сыграйте свою любимую. Пожалуйста…
— Продолжим занятие музыкой? — усмехнулась та.
— Почему нет? Мне нравится с вами заниматься.
Воровка повернулась к роялю, положила пальцы на клавиши, легонько прошлась по ним, и комната наполнилась темой Соньки, в которой было все — судьба, любовь, счастье, грусть…
Василий Николаевич Агеев, в парадном мундире, хмурый и сосредоточенный, подкатил в карете к департаменту полиции, окинул взглядом толпу просителей, дождался, когда ворота для его экипажа откроются, и в это время к нему бросились ювелир Абрам Циммерман с сыном Мойшей, также ждавшие приема.
В руках Циммермана-старшего было несколько газет со скандальными заголовками.
— Господин полицмейстер!.. Остановитесь, выслушайте, бога ради! — закричал он, цепляясь за дверцу. — Я насчет этой дамы из Франции!
— Не время! — попытался оттолкнуть его Василий Николаевич.
— Как не время, если она оказалась той самой Сонькой, которая уже грабила меня в Одессе?.. Мойша, скажи господину полицмейстеру, чего ты молчишь?
— Господин полицмейстер, — открыл было рот сын, но тут с двух сторон подскочили полицейские и потащили бедных евреев прочь от кареты.
— Господин полицмейстер! — продолжал кричать Абрам Циммерман. — Она опять у меня украла!.. Вы помните? Вы были с ней, и она украла!.. Что мне делать, господин полицмейстер!.. Это около трехсот рублей!. Я разорен! — Увидел перед собой сына, взвился от возмущения: — Чего ты стоишь, Мойша?.. Чего молчишь?.. Почему со всякими идиотами должен разговаривать я?
— Потому что вы никогда слова не даете мне сказать, папа!
— Не даю потому, что ты идиот!.. И твоя покойная мама — идиотка! Все идиоты!
Кристина, в ярко-красной шали на плечах, вышла из кареты, внимательно осмотрелась, махнула извозчику, чтобы тот скрылся в переулке, остановилась у чугунной решетки Екатерининского канала.
Увидела, как саженях в полустах подальше остановилась также еще одна повозка, их нее выпрыгнул поляк, повернулся в ее сторону, едва заметно поприветствовал ее движением руки, в которой была трость.
Третьего экипажа, с поэтом, пока еще видно не было.
Впереди причудливо играли на солнце купола Спаса на Крови.
* * *
Обер-полицмейстер столицы Карл Иванович Штолль, типичный немец, высокий и тощий, в золоченых очах, смотрел на Василия Николаевича с легким пренебрежением и брезгливостью. Тот стоял бледный и вспотевший, ждал не только разноса, но и крайней меры — изгнания из полиции.