Впрочем, было мало шансов на то, что и сейчас он попадет в Третьяковку. Тем более, что, как он знал из газет, картины вывезли на восток. Не будет у него времени на посещение музеев. Не затем он едет в Москву. Театры? Развлечения? Придется, видимо, отложить их до лучших времен.
Складывая свои нехитрые пожитки в вещмешок, он подумал, что Москва совсем близко, что до нее меньше двухсот километров, которые можно проехать за четыре часа, и его лицо стало скучным, озабоченным. Что ждет его в этой заснеженной военной Москве?
В последнюю минуту объявился еще один попутчик. Широкоплечий, коренастый, в командирской шинели без петлиц и в мягких валенках, Виталий Галактионович Кубов меньше всего походил на одного из тех традиционных художников, образ которого создал в своем воображении Мещеряк. Художнику полагалось быть длинноволосым, нетерпеливым и рассеянным, а Кубов был лыс, медлителен и подтянут. В нем за версту угадывался старый служака, привыкший к военной форме. Только руки его, как и полагается художнику, были измазаны красками.
Виталий Галактионович торопился в Москву. Срок его командировки уже истекал. Все эти дни он работал как одержимый. Эскизы, наброски… Это всего лишь заготовки для будущей картины «Бойцы на привале», которую он задумал давно. И, разумеется, портреты… Бывалых воинов и молодых безусых ребят из пополнения. Да еще несколько пейзажей. Вот и весь его багаж… К сожалению, работы уже упакованы, и Кубов не может их показать своим спутникам. Другое дело в Москве. Там — милости просим…
К явному неудовольствию Егоркина, Мещеряк встретил художника чуть ли не с распростертыми объятиями. В тесноте, да не в обиде: найдется место и для него, и для картин. Больше того, Мещеряк даже уступил художнику свое место на переднем сидении, а сам перебрался на заднее. Игорька он посадил между собой и Нечаевым.
Но еще больше обрадовался Кубову Игорек. Хоть будет с кем поговорить в дороге. Да и в Москве… До приезда тетки он сможет бывать у Кубова, в его мастерской. Каждый день. Виталий Галактионович ему обещал…
А дорога предстояла трудная. Хотя уже минуло то время, когда вражеские самолеты гонялись чуть ли не за каждой машиной, появлявшейся на прифронтовых дорогах (тогда паникерам казалось, будто у немцев чуть ли не больше самолетов, чем у нас автомашин), на Минском шоссе и сейчас было небезопасно.
Выехав из деревни, в которой размещался штаб армии, Егоркин словно бы даже втянул голову в плечи и наклонился к баранке. Высокое чистое небо не сулило ничего хорошего. Если что и утешало Егоркина, так ото то, что в машине у него «полный комплект» и можно нигде не останавливаться. Как истый водитель, Егоркин терпеть не мог всех «голосовавших» на дорогах, которых Мещеряк по своей «глупой доброте» всегда подбирал. Егоркин делил человечество на тех, кто имеет законное право пользоваться автомашинами, и на тех, кому по штату положено ходить пешком. Смещения этих категорий он не признавал. По его мнению, это могло привести к неразберихе.