Но сдаваться нельзя. Такой глупости он не сделает. Раз уж ему удалось сбежать, он должен найти способ кого-то известить. Французские власти. Свою дочь, по крайней мере.
Линч сунул руку в карман и вытащил кожаный бумажник. Дрожащими пальцами вынул мятую фотографию, на которой она, такая красивая, с женственной улыбкой смотрела на фотографа. Где она сейчас? Разыскивает его? Беспокоится из-за его исчезновения?
Проглотив комок в горле, он положил фото обратно, убрал бумажник и снова пустился в путь. Неуверенно вступил в густые заросли. Но стоило ему сделать несколько шагов, как голова снова закружилась, а земля ушла из-под ног. Он потерял равновесие и рухнул.
С трудом Линч перевернулся на спину и напряг глаза. Сперва он решил, что все дело в усталости: после долгого бега его просто не держат ноги. Но вскоре зрение затуманилось еще сильнее. Джунгли слились с островками неба, которые проглядывали за раскачивающимися верхушками.
Он испустил яростный стон. Что это с ним? Усталость тут ни при чем. Здесь что-то другое. Все куда серьезнее. Он зажмурился и снова открыл глаза. Ничего не изменилось. Теперь он видел еще хуже. Затем дымка перед глазами сменилась галлюцинациями. Крики диких животных слились в неясный гул. Лианы вытягивались, шевелились, превращаясь в змей. На лбу выступили капли горячего пота. С нечеловеческим усилием он приподнял голову и уставился на свои руки, вцепившиеся в ляжки. Ему казалось, что руки меняют форму, пальцы вытягиваются, словно когти хищной птицы.
Он чувствовал, как постепенно паралич охватывает каждую часть тела — руки, плечи, туловище, — неумолимо подбираясь к сердцу. Громкое, словно мощные удары гонга, сердцебиение становилось все реже. Зрение ослабело настолько, что мир над ним внезапно превратился в расплывчатую палитру.
Затем сердце перестало биться. Совсем.
Перед тем как Чарльз Линч испустил последний вздох, ему привиделось лицо дочери в ореоле света. Ее большие черные глаза. Умоляющий взгляд. Губы девушки приоткрываются, ему кажется, что он слышит ее голос. Невнятные слова, которых он не может разобрать.
А потом он наконец умирает.
Стояло безумно жаркое лето — очередной знак свыше, еще одна гримаса планеты, обращенная против преступной халатности наглых захватчиков. В легкой дымке Париж будто плыл под слоями горячего воздуха, поднимавшегося от асфальта.
Те, кто знавал Маккензи всего пару месяцев назад, при виде мужчины, сидевшего за столиком у окна «Сансер», сказали бы, что от прежнего Ари осталась лишь тень. Но здесь, в самом центре квартала Абесс, другим его и не видели. Персонал этого модного бара уже привык, что ближе к вечеру к ним заходит плохо выбритый мужчина лет сорока с седеющей взлохмаченной шевелюрой. Под синими глазами залегли тени, а во взгляде притаилась горечь. В неизменных темных джинсах и белой рубашке с расстегнутым воротом он молча читал свежий выпуск «Либерасьон» или современный американский роман, потягивая односолодовый виски и черный кофе, покуда ночная тьма не окутает Монмартрский холм: тогда, пошатываясь, он отправлялся восвояси, к площади Эмиля Гудо.