Невозможно выразить словами, каким наслаждением для меня было уединение на природе с любимым сыном. Меня восхищала и его возмужалость, и его уверенность обретения своего места в мире. При расставании я запомнила его неуклюжим, неоперившимся юнцом, который путался в своих непомерно длинных ногах, стеснялся наметившегося на лице пушка и басовито-визгливых ноток в голосе. Он и теперь не утратил отроческой свежести, но весь его облик уже неопровержимо выдавал в нем мужчину. Его голос приобрел глубину и насыщенность, и я ловила каждое слово Леонардо, не в силах оторвать от него глаз.
— Ты никогда не переставала меня удивлять, мама, — задумчиво говорил он, жуя корочку душистого розмаринового хлебца, — но сейчас я просто-таки поражен. Всего два месяца во Флоренции, а уже дружишь с Медичи…
— Благодаря тебе, сынок! С Лоренцо я познакомилась у вас в боттеге.
— Знакомство — это одно, а приглашение на семейный ужин — совсем другое.
— Все прошло просто великолепно, — принялась рассказывать я, с удовольствием припоминая тот вечер, — Сандро Боттичелли показал нам наипрекраснейшую из картин. Я до сих пор под впечатлением той нашей беседы. — Я намеренно перешла на полушепот, хотя нас никто и не мог подслушать. — Это самая прогрессивная семья во всей Италии, может быть, даже в мире, а они тем не менее не боятся обсуждать донельзя крамольные темы. Они разнесли в пух и прах Папу Пия за то, как он поступил с кардиналом Платиной. — Видя, что Леонардо озадачился, я пояснила:
— Он был библиотекарем в Ватикане. Его заключили в темницу и пытали за приверженность к язычеству.
По лицу Леонардо пробежала недобрая тень, и он потянулся за кожаной сумкой, с которой пришел ко мне.
— Я хотел кое-что тебе показать…
Сын вынул из сумки толстый, большого формата альбом в обложке из плотной черной ткани, составленный из множества листов веленевой бумаги, осторожно развязал тесемки — его сильные, красивой формы пальцы действовали с аккуратностью опытной кружевницы — и разложил передо мной.
На первой странице я увидела знакомые этюды собак — дюжины набросков во всевозможных ракурсах. Этюды заполонили весь лист, если не считать пометок между ними, совершенно нечитаемых, хотя я сразу узнала зеркальный почерк Леонардо.
Он с затаенной улыбкой перевернул страницу. На следующей оказался портрет молодой женщины, выполненный сангиной. Мягкий и мечтательный взгляд Мадонны составлял контраст с ее проказливой улыбкой.
Я молчала от переизбытка чувств, глядя на очевидное доказательство того, как многократно возросло дарование Леонардо. Он снова перевернул страницу — на ней оказался всего лишь один миниатюрный набросок, а остальное пространство вокруг него занимал убористый текст.