Теперь женщина задышала ровно, и лицо ее приобрело нормальный цвет. Голубь же ее, однако, оказался не столь выносливым. Он упал замертво и, казалось, даже успел окоченеть в ее руках. Оба они взглянули на неподвижное тельце: женщина — как бы с сожалением, Фельзен — с неодобрением. Он не сомневался, что она сама придушила голубя.
— Ну, что скажете? — спросил он.
Взгляд женщины, обращенный на него, не сулил ничего хорошего. Глаза ее теперь расширились и уже не были похожи на щелки. Они были черные, с огромными зрачками.
— Это колдовство не наше, — сказала она.
— Но что все это значит? — спросил он. — Ящерица? И подковы?
— Вы убили ящерицу… в собственной своей постели. Это значит, что потом вы уничтожите и себя.
— Убью себя?
— Нет-нет. Пустите свою жизнь под откос.
Он фыркнул.
— Ну а подковы?
— Они станут у вас на пути. Не позволят вам двигаться…
— Но я же двигался! Вы и я только что ехали в машине!
— Я не про машину говорю, сеньор Фельзен, — сказала она, и он удивился, откуда она знает его имя.
— А про что же?
— Про вашу жизнь.
— Что же это такое… это всё… — пробормотал он и очертил круг в воздухе, ища подходящее слово.
— Это Макумба.
— Макумба?
— Бразильская черная магия.
Суббота, 13 июня 199…
Пасу-де-Аркуш, Лиссабон.
После полугода жестокой диеты, которую я соблюдал, чтобы вернуть себе прежнюю форму, я решил отметить конец голодания, угостив себя и Оливию чем-нибудь изысканным. Желудок мой тосковал по чему-то вроде ароги де пату — утки с рисом, блюда, где пропитанный жиром рис смешан с тающими во рту кусочками утки с хрустящей корочкой, особенно вкусными, если запивать их темно-красным терпким вином. Но чтобы приготовить это блюдо, потребовался бы не один час, а было уже поздно, почти двенадцать ночи, Оливии дома не было, холодильник был пуст. Я вылил в раковину недопитый виски, принял душ и переоделся.
Босиком прошлепал по кухне и разморозил вытащенное из морозильной камеры филе индейки. Сварил рис, открыл банку кукурузы и откупорил бутылку красного вина.
В половине первого, когда я уже сидел за кофе с агуарденте и курил предпоследнюю из моих сигарет, явилась Оливия, пахнущая духами и пивом. Она села и схватила последнюю мою сигарету. Я слабо запротестовал. Она обхватила обеими руками мою голову и смачно поцеловала в ухо. Я обнял ее, прижал к себе и сделал вид, что кусаю, вспомнив, как это развлекало ее в детстве. Она высвободилась и поинтересовалась, что у меня с рукой.
— Так, маленькая неприятность, — ответил я, закрывая тему.
— Так — значит, так, — сказала она, отхлебнув из моей чашки; сказала по-английски, как мы иногда говорили друг с другом.