Мануэл предложил ей сигарету. Она не курила. Он закурил сам и походил взад-вперед по камере. Он отдал ей последнее из купленных утром пирожных. Она с жадностью съела и его. Потом задумалась: странный какой-то тип. Хотя все они одинаковы.
Мануэл неожиданно сел на топчан, придвинулся к ней так близко, что она отпрянула. Он раздавил ногой окурок, глядя на ее шею.
— Чем вы занимались в Ригенгуше? — спросил он.
— Работала на ткацкой фабрике. Ткала mantas, одеяла.
— Разве фабрика на лето закрывается?
— Нет. Но мне дали отпуск навестить дядю.
Сказала и тут же пожалела. На дядю она еще ни разу не ссылалась. Мануэл насторожился, но до поры до времени оставил это без внимания. В конце концов, все так или иначе выяснится. Она обхватила руками коленки, словно это могло ей помочь не сболтнуть еще чего-нибудь. С этим, она чувствовала, надо держать ухо востро.
— Где-то в тех краях устраивают, кажется, большую ярмарку mantas, правда? — сказал Мануэл.
— Да. В Каштру-Верди.
— А я там ни разу не был.
— Лиссабонцы не интересуются mantas, — сказала она.
— Верно. Но я-то из Вейры.
— Я знаю.
— Откуда же?
— По сыру догадалась, — сказала она.
— Отец привез его оттуда вместе с колбасами и окороком. Лучше окороков во всей Португалии не сыщешь.
— Алентежанские окорока тоже очень хорошие.
— Жара — вот что губит окорок. От жары мясо становится жестким.
— Но у нас есть и тень.
— И конечно, пробковые дубы…
— Да, и свиней кормят желудями, что делает мясо…
— Наверно, вы правы, — сказал он, забавляясь беседой. — Но при мысли об Алентежу первым долгом вспоминаешь жару.
«И коммунистов», — подумала она, но сказала:
— И вино.
— Да. Чудесное красное вино. Правда, я предпочитаю «Дау».
— Понятно, если вы жили в горах.
— Когда все это прекратится, может быть, вы разрешите мне показать вам… — Он не закончил фразы.
Она напряглась, устремив взгляд куда-то в район его уха. Глядя в дальний угол камеры, он улыбался, потом повернулся и встретился с ней взглядом.
— Что прекратится? — спросила она.
— Сопротивление.
— Чье сопротивление и чему?
— Ваше сопротивление, — сказал он, опустив глаза.
Двумя пальцами он провел по ее щиколотке, а затем рука его скользнула ниже — к краю туфельки. Она еле удержалась, чтобы не вскрикнуть. Вновь вжавшись в стену, она на секунду закрыла глаза, чтобы собраться с духом. Он улыбнулся. Он придвинулся ближе, его щеки оказались совсем рядом, губы под усами были раскрыты.
— Сукин сын, — сказала она очень тихо, и он отпрянул, словно от пощечины.
Лицо его исказилось. Мягкость мгновенно исчезла. Шея напряженно выгнулась. Глаза сузились и словно окаменели. Он схватил ее за волосы и резко рванул, вывернув ей голову и ткнув в стену лицом.