И, повернувшись ко мне спиной, он зашагал по булыжникам к машине. Я закурил, влез в свою «альфу», подождал, когда «морган» тронется, и поехал следом.
— Как вы все это расцениваете? — спросил я Карлуша.
— Если б это была моя дочь…
— Вы ожидали, что переживать он будет сильнее?
— А вы разве этого не ожидали?
— Может, это шок. От подобных травм это случается.
— Шока я не заметил. Когда он вышел, он казался просто взволнованным.
— Волновался за себя?
— Трудно сказать. Ведь я, знаете ли, наблюдал его только в профиль.
— Значит, мои мысли вы можете читать, глядя на меня только анфас?
— Это было всего лишь случайное везение, сеньор инспектор.
— Серьезно? — сказал я, и парень улыбнулся. — А каково сальдо в отношениях бывшего бухгалтера доктора Оливейры с женой?
— Думаю, что он порядочный сухарь, этот сукин сын.
— Откуда такая запальчивость, аженте Пинту? — сказал я. — Кто ваш отец?
— Служил механиком в пароходстве. Устанавливал помпы на кораблях.
— Служил?
— Часть контрактов была передана корейцам.
— Похоже, в политических вопросах вы левый центрист, не так ли?
Карлуш пожал плечами.
— Доктор Акилину Оливейра — человек серьезный, так сказать, орудие большого калибра.
— А что, ваш отец служил раньше в артиллерии?
— Нет, в кавалерии. Послушайте, у нашего адвоката тренированный ум. Ведь вся его работа состоит в том, чтобы напрягать мозги.
— Верно. Пока что он опережает нас.
— Вы видели его. Все его эмоции контролируются разумом, пока он не вспоминает, что должен проявлять чувства.
— И тогда он поспешил уйти, чтобы привести их в порядок.
— Интересное соображение, аженте Пинту. Я начинаю понимать, почему Нарсизу навязал вас на мою голову. Вы занятный тип.
— В самом деле? Люди вообще-то считают меня весьма заурядным. А значит, скучным.
— Ну да, если учесть, что за все это время вы ни словом не обмолвились ни о футболе, ни о машинах, ни о девицах.
— Мне нравится ход ваших мыслей, сеньор инспектор.
— Возможно, вы идеалист. Идеалистов я не встречал со времени…
— С тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?
— Не совсем. В хаосе, последовавшем за нашей славной революцией, каких только идей не высказывалось, какие только идеалы не превозносились. Потом все это сошло на нет.
— А через десять лет мы влились в европейскую семью, и с тех пор нам нет необходимости бороться в одиночку. Не надо корпеть по ночам и ломать голову над тем, где достать очередной эскудо. Брюссель указывает нам, что делать. Мы на жалованье.
— Разве это плохо?
— А что изменилось? Богатые богатеют, образованные еще выше поднимаются по социальной лестнице. Конечно, крохи перепадают и другим, но в том-то и дело, что это только крохи. Мы считаем себя состоятельными, потому что можем разъезжать на «опель-корса», стоящем месячную заработную плату, а кормят нас, одевают и оплачивают нам жилье наши родители. И это, по-вашему, прогресс? Нет. Это называется «кредит». А кому выгоден этот кредит?