Я не понимал, что происходит, и, желая подбодрить Товарища Капитана, как-то раз включил для него рацию.
— Из-да-ле-ка дол-го течет река-а Волга-а, — долетел откуда-то из глубины радиоэфира, наполненного воем, хрипом и писком морзянки, сердечный женский голос.
Течет река Волга, конца и края нет…
Среди снегов бе-елых, среди хлебов спелых
Течет моя Волга-а, а мне семнадцать…
Борисыч, возившийся внутри меня, перестал звенеть инструментом и изумленно вытаращился на рацию. Потом из груди его вырвался вздох, голова опустилась, он вслушивался в слова песни…
Сказала мать: «Бывает все, сынок.
Быть может, ты устанешь от дорог.
Когда домой придешь в конце пути —
Свои ладони в Волгу опусти»…
…и в томящий припев:
Изда-алека до-олго течет река Волга,
Течет река Волга-а, конца и края не-ет…
7
И вот наступил день, когда Борисыч в новеньком комбинезоне, схваченном портупеей, кожаном («гастрольном», как он называл) шлеме встал передо мной. За последнее время Товарищ Капитан тоже похудел, осунулся, и в глазах его, обычно спокойных, появился какой-то шальной блеск.
— Ну, брат Танчик, — тихо, мне одному, сказал он, — не подкачай…
— Не подкачаю, брат Товарищ Капитан, — хотелось мне сказать в ответ.
Но говорить я не умел. Только включил рацию, и усталый печальный голос запел:
Мы сами открыли ворота, мы сами
Счастливую тройку впрягли!
И вот уже что-то сияет пред нами,
Но что-то погасло вдали-и…
Однако Борисыч принахмурился, и я рацию выключил.
— То-то, — буркнул он, украдкой оглядываясь.
Взявшись рукой за скобу на моем плече, мой опекун вдруг отстранился и внимательно взглянул мне в глаза.
— Какой-то ты все-таки странный, — услышал я, и, отвернувшись, Товарищ Капитан скользнул в люк.
…Уже знакомые мне майор, заряжающий и радист (наше знакомство состоялось за несколько дней перед этим) точно в таких же, как у Борисыча, черных комбинезонах вслед за ним разместились во мне, как патроны в обойме.
И ворота напротив меня, как в той песне, начали медленно открываться, впуская в гулкий сумрак ангара брызги солнца, утреннюю тишину.
Я тронулся с места, процокав по бетонному полу, выкатился из ворот в мягкую, толстым слоем покрывавшую округу пыль.
Протрусил вдоль заросшего камышами пруда, где затевали концерт лягушки, свернул направо, прокрутил назад метров двести вымощенной булыжником дороги и очутился перед черно-белым полосатым шлагбаумом.
За ним лежала шахматная доска директрисы, с расставленными на ней различного достоинства фигурами.
…Руки Борисыча, лежащие на рычагах, вдруг взмокли. Его волнение передалось мне…
Я украдкой кинул взгляд влево, туда, где в отдалении возвышалась над полем свежепобеленная наблюдательная вышка. Я мог различить не только каждого из столпившихся на ней людей, но далее бритвенный порез, залепленный пропитавшейся кровью бумажкой, на щеке у маршала, скрючившегося перед стереотрубой.